На третий день, на рассвете заметила лодку с двумя крестьянами, поняла, что тут все равно погибну, и решила попросить мужиков, чтобы они перевезли меня на другой берег. Мужики согласились и перевезли меня до села Межигорья.
Я вошла в коридор женского монастыря.
Спряталась под ступеньками.
Сколько там пролежала — не знаю.
Когда раскрыла глаза, увидала возле себя сестру милосердия, которая приводила меня в чувство. Она отнеслась ко мне с большим состраданьем, забрала меня в свою келью, дала мне теплого молока.
Сняла с меня одежду и высушила ее. Посадила у печки.
Гладила мою голову и утешала с большой сердечностью.
Она подержала меня у себя несколько часов, а после этого велела уйти, потому что из-за меня:
— Монастырь может постичь несчастье.
Я ушла.
Но идти в деревню побоялась.
Я пряталась в монастырском дворе, в хлеву для свиней — он был пустой. Я лежала на сырой и грязной земле. Но и тут недолго продолжался мой покой.
Мужик привез свиней.
Он меня не обидел, отнесся ко мне сочувственно, только сказал:
— Уйди… уйди.
И объяснил, что боится.
Так в течете 5–6 дней бродила я из хлева в хлев, из одной дыры в другую. Питалась сама не знаю чем, а если и знаю, то не могу этого назвать. В деревне все время стоял сплошной гул: стреляли, играли на гармонике и до глубокой ночи пели веселые песни.
12. „Слушай, Израиль!"
7-го апреля я выехал из Киева в Чернобыль на пароходе «Казак». Ехало 23 знакомых евреев и около 20 русских. Уже носились в это время слухи, что по дороге появились вооруженные банды, но мы себя чувствовали довольно спокойно, так как с нами ехало 15 красноармейцев с пулеметами и целым ящиком ружей и пуль. Под Межигорьем пароход обстреляли. Военный чернобыльский комиссар, ехавший на нашем пароходе, вышел на палубу и заметил, что с берега машут белыми флагами. Уверенный, что это военный сигнал для ревизии парохода, он приказал капитану причалить к берегу. Пароход пристал.
Тотчас вбежало на палубу человек 8 молодых крестьян, одетых в полушубки, вооруженных кто ружьем, кто палкой. Они скомандовали, держа ружья наизготовку: — Русские в сторону, все евреи поднимите руки! Русские пассажиры и солдаты сейчас же отделились от нас.
Бандиты нас окружили. Обыскали.
При этом рвали с нас платья и щипали, забрали все ценные вещи, имевшиеся при нас: деньги, часы, у женщин срывали даже серьги.
Пришло еще несколько крестьян. Выстроили нас по двое. Выгнали на берег.
Мы там застали почти все еврейское население села Петровичи: стар и млад, девушки и женщины с детьми на руках. Нас согнали всех вместе, в одну кучу. От петровичских евреев мы узнали, что утопили всех евреев, ехавших на пароходе «Барон Гинсбург». Петровичских евреев арестовали всех ночью, и только что привели сюда на берег, чтобы их тоже утопить. Они рассказывали, что вечером собрался крестьянский сход и обсуждал вопрос:
— Что делать с евреями?
Старые крестьяне, часто бывавшие в еврейских домах и выросшие вместе с евреями, высказались на сходе, что село не может взять на себя такой грех.
— Лучше евреев выгнать из села, — говорили они, — и то, что им суждено, пусть случится с ними подальше от наших глаз.
Но молодежь настаивала, что теперь подходящее время и нельзя откладывать, нельзя выпускать евреев из рук.
Теперь топят и убивают евреев по всей Украине, и Петровичи не должны отставать.
…На берегу нас держали долго.
А потом погнали в деревню.
Мы пробовали спрашивать у бандитов:
— Куда нас ведут?
В ответ последовали побои.
Нам велели молчать и процедили сквозь зубы:
— На следствие…
Привели нас в гостиницу при женском монастыре, всех заперли в одной комнате и закрыли ставни.
Было еще рано: часов 6–7.
Вскоре явились к нам вооруженные бандиты и между ними много пожилых петровичских крестьян. Они нас обыскали и сняли с нас все, что им понравилось.
Позже пришла другая банда.
Она повторила то же самое.
После нее — третья.
Мы остались в одном белье, а те из нас, которые имели несчастье носить хорошее белье, остались совсем голые. Среди приходящих крестьян было много хорошо знакомых петровичским евреям. Евреи стали просить своих знакомых крестьян, чтобы они их спасли. Но те вместо ответа искали глазами: что бы еще имеющее ценность с нас стащить. Среди них были и такие, которые горячились:
— Жиды-коммунисты, вы превращаете наши святые лавры в конюшни, вы убиваете в Киеве наших братьев… мы вас будем мучить точно так же, как вы обходитесь с нашими!
А другие с особым смаком рассказывали — как всюду режут евреев, выкалывают им глаза, женщинам отрезают груди…
Мы поняли, что погибли.
Мы лежали тихо, без слов, на земле.
У женщин даже иссякли слезы.
Только изредка ребенок заплачет, попросит есть.
Днем привели к нам еще 12 евреев, которых задержали на реке в лодке, и еврейского коммунистического агитатора Шаповала, который ехал с нами из Киева и был снят с парохода вместе с красноармейцами. Шаповала привел человек средних лет, здоровяк с виду, в красной военной форме. Мы узнали потом, что это главарь банды. Шаповал нам передал по секрету, что с этим человеком можно столковаться и откупиться деньгами.
Среди нас пошел шепот:
— Откупиться можно… откупиться.
Мы припали к его ногам.
Обнимали их, целовали.
Умоляли подарить нам жизнь, обещали ему золотые горы.
Человек в красном холодно посмотрел.
— Дайте 30.000 рублей.
Петровичские евреи стали просить:
Выпустите двух из нас в деревню, и мы вам принесем требуемые деньги.
— 60.000, последовал ответ.
— Даже 100.000. Держите наших жен и детей в качестве заложников, отпустите нас в деревню, мы вам принесем.
Человек в красном не дал ответа и ушел, сказав, что зайдет позже.
Заходили и уходили крестьяне и, находя голых людей, с которых больше нечего брать, скверно ругались.
Вернулся человек в красном.
Мы снова почувствовали надежду на спасение.
Целовали его сапоги.
Умоляли.
— Отпустите двоих в деревню, и они принесут деньги. Он ответил:
— 900.000 рублей.
Мы обещали.
Но он подумал и сказал, чтобы ему указали адреса, и он уже сам получит деньги.
Мы назвали несколько имен.
Он ушел.
Наступила ночь.
Он не возвращался.
Для нас стало ясно, что мы пропали. Мы молились Богу, прочли «Видуй», предсмертную исповедь, — попрощались друг с другом и забились в угол, отдавшись каждый своим последним думам. Я нашел блокнот с карандашом, и мы начали писать завещания. Для всех не хватило бумаги, и очень многие выцарапали свои имена на стенах монастырской гостиницы. Завещания мы передали совсем развалившейся старухе-еврейке; мы верили, что над нею сжалятся.
Около часу ночи вошло 6 бандитов.
Отделили 17 человек, и велели им идти.
Они простились с нами и ушли.
Через скважину ставни мы видели, что их ведут по направлению к реке.
Прошло времени с час.
Увели вторую партию 15 человек, а потом пришли за остальными. Каждый держался со своими близкими и родственниками. Когда нас вывели, была уже глубокая ночь. Я шел вместе со своими двумя хорошими знакомыми. Мы решили погибнуть вместе. Нас привели обратно на пароход и продержали там около получаса. Мы почувствовали, что пароход отходит от берега. Бандиты взяли одного из моих друзей и вывели его. Я хотел идти за ним, но меня отбросили.
Прислушиваюсь.
Кругом тихо.
Вдруг:
…плюх…
Будто бросили бревно в реку.
Повели моего второго товарища.
Через 2–3 минуты снова:
…плюх…
Вывели меня.
Я был в порванных кальсонах и «талес-котен», — легкое обрядовое одеяние, носимое под сорочкой.
Вели меня два солдата.
Один сорвал «талес-котен».
Я их целовал, умолял отдать мне его, — думая, что это поможет узнать меня и похоронить на еврейском кладбище.
Но они не отдали.
Привели меня на палубу.
Уже схватили меня, чтобы бросить в воду, но я, закрыв глаза, крикнул:
— Шма-Исроэль… (Слушай, Израиль).
Я бросился сам в воду.
Волной отбросило меня под пароход.
Пароход мчался дальше, а меня понесло течением. Я еще был в сознании и тянулся в левую сторону реки, к черниговскому берегу. Не имею представления, как долго я боролся с водой, какие силы меня понесли. Мне представляется, что я ухватился за пень в реке, тянулся, сам не знаю куда. Меня уже совсем оставили силы, когда я заметил, что близок к берегу.
Я выполз на берег.
Откачался на песке, чтобы освободить свои внутренности от воды и немного согреться. Потом пустился нагишом в холодную сырую ночь дальше в дорогу.
