означать быстрый проблеск преобразившегося лица священника, ни почему он остается таким ярким в моих воспоминаниях о наших свиданиях. Кажется, дело именно в неуместном, почти моментальном ощущении от его появления, предельной периферийности. Ведь самые яркие и долгоиграющие происшествия в нашей жизни действительно часто те самые, что происходят на периферии нашего сознания. Довольно очевидна их значимость для истории о том, как те из нас, кто не сбежал в панике из класса граждановедения, стали известны как Четверка Случайных Заложников. При тестировании многие школьники с ярлыками гиперактивных или страдающих от дефицита внимания не столько не способны концентрироваться, сколько теряются при выборе, на что обращать внимание. Но то же самое происходит и во взрослом возрасте – когда мы растем, многие замечают сдвиг в тематике воспоминаний. Подробности и субъективные ассоциации мы часто помним куда ярче, чем само событие. Это объясняет то частое чувство, когда пытаешься передать важность какого-то воспоминания или происшествия, но не находишь слов. Поэтому же во взрослой жизни так трудно содержательно общаться с другими. Часто самые ярко пережитые и запомнившиеся элементы кому-то другому кажутся в лучшем случае косвенными – например, запах кожаных шорт Велана, когда он бежал по проходу, или очень точный двойной сгиб на коричневом пакете с обедом моего отца, или даже периферийная картина с маленькой Руфью Симмонс, слепо поднявшей лицо кверху, пока круг сверстников бичует ее за платоновскую фигурку, и – в смежном положении на окне, но где-то очень далеко в самом сюжете, – с мистером Симмонсом, ее отцом, он находится в лесу у подъездной дорожки, ведущей к особняку богатого промышленника, слепо бежит через снег, то пропадая, то появляясь, прижимая к себе культю отрубленной руки, мучительно призывая на помощь, торопится в своем ярком комбинезоне, то и дело слепо влетает в деревья леса из-за того, что его ослепил фонтан собственной крови и измельченной ткани, и вся эта высокоскоростная картина зернистая и нечленораздельная из-за множества деревьев, шипастых сорняков, бушующей метели и огромных заносов снега, куда мистер Симмонс наконец, врезавшись головой в дерево, и падает ничком – в гигантский сугроб, – и пропадает по самые ботинки, один из которых спазматически дергается, пока он пытается восстановить равновесие, не понимая из-за шока, боли, кровопотери и слепоты, что уже перевернулся вверх ногами, а тем временем по диагонали вниз криминалист КПД садится на корточки перед протершимся передним сиденьем семейной машины Симмонсов и обводит контур человеческого тела вокруг места за рулем, где спасательная команда нашла ярко-синий труп Марджори Симмонс, чьим фрустрациям и разочарованиям в итоге пришел конец и чье тело – все еще с помадой в руке в виде маленького острого бугорка на накрывшей ее белой простыне, – два санитара в белых халатах положили в метели на большие носилки из скорой, пока детектив КПД с сугробом на шляпе опрашивает тяжело укутанных домохозяек, которые выкопались со своих дорожек и теперь устало оперлись на заступы, чтобы поговорить с детективом, у которого ногти тоже слегка посинели от холода, но он делает заметки в маленьком блокноте очень тупым карандашом, и на летящем снегу у всех белеют ресницы, и два коммунальщика из Коммунальных услуг Коламбуса, раскопавших машину миссис Симмонс из кургана размером с иглу, стоят рядом с эвакуатором: у них большие желтые сапоги, они дуют в сложенные ладони и слегка подпрыгивают – как часто делают те, кому одновременно холодно и скучно, – отвернувшись лицом от улицы и одеяла с бугорком на носилках, где торчат только два маленьких ботинка с опушкой из ненастоящего меха, а здание, лицом к которому стоят два скучающих работника КУК (у одного из них красно-серебряная лыжная кепка Университета штата Огайо с символом каштанового пуха), и при этом даже его не видят, – это один из домов, чьи задворки (с качелями, где на обоих качелях накопился большой куб снега в форме кирпича) выходят на рощу вязов и сосен, что на окраине Фэйрхэвен-Ноллс, она отделяет тот район от стадиона школы Р. Б. Хейса, где даже сейчас властный ротвейлер снова пытается взобраться на потерянную собачку Симмонсов – на настоящем поле за окном кабинета, – изображая позицию и выражение спаривания, побуждая беззащитного многострадального молокососа застыть и терпеть, иначе случится что-то ужасное.
В СВЕТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ ВО ВРЕМЯ НАШЕГО ПОДРОСТКОВОГО ВОЗРАСТА ОДНИМ ИЗ САМЫХ ТРЕВОЖНЫХ И ЧАСТО ОБСУЖДАЕМЫХ АСПЕКТОВ ТРАВМЫ ДЛЯ НАС, ЧЕТВЕРКИ, СТАЛО ТО, ЧТО МИСТЕР ДЖОНСОН КАК БУДТО БЫ НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ, НЕ ОКАЗЫВАЛ СОПРОТИВЛЕНИЯ И НЕ УГРОЖАЛ ВООРУЖЕННЫМ ОФИЦЕРАМ, С СИЛОЙ ВОРВАВШИМСЯ В КАБИНЕТ ОДНОВРЕМЕННО ЧЕРЕЗ ДВЕРЬ И ОКНА НА ВОСТОЧНОЙ СТЕНЕ, НО ЛИШЬ ПРОДОЛЖАЛ СНОВА И СНОВА ПИСАТЬ «УБЕЙ» НА ДОСКЕ, УЖЕ НАСТОЛЬКО ПЕРЕПОЛНЕННОЙ, ЧТО НОВЫЕ «УБЕЙ, УБЕЙ ИХ» ЗАХОДИЛИ ДРУГ НА ДРУГА И ЧАСТО ЗАКРЫВАЛИ ПРЕДЫДУЩИЕ ПРИЗЫВЫ, НАКОНЕЦ ПРЕВРАТИВШИСЬ ВСЕГО ЛИШЬ В АБСТРАКТНУЮ МЕШАНИНУ ИЗ БУКВ НА ДОСКЕ. В КАЧЕСТВЕ ПОТЕНЦИАЛЬНОЙ УГРОЗЫ ДЛЯ БЕЗОПАСНОСТИ ЗАЛОЖНИКОВ, ОПРАВДАВШЕЙ СТРЕЛЬБУ В ГЛАЗАХ КОМИССИИ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ КПД, ПРИВОДИЛИСЬ ДЛИНА КРИВОГО МЕЛКА, РАЗМАШИСТЫЕ ДВИЖЕНИЯ РУКИ И БЛИЗОСТЬ ЧЕМОДАНА МИСТЕРА ДЖОНСОНА, СТОЯВШЕГО НА СТОЛЕ, НО ИСТИНА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ОГОНЬ ОНИ, ОЧЕВИДНО, ОТКРЫЛИ ИЗ-ЗА ВЫРАЖЕНИЯ, ЗАСТЫВШЕГО НА ЛИЦЕ МИСТЕРА ДЖОНСОНА, ПРОТЯЖНОГО ВЫСОКОГО ЗВУКА И ПОЛНОГО РАВНОДУШИЯ К ПРИКАЗАМ ОФИЦЕРОВ БРОСИТЬ МЕЛОК И ОТОЙТИ С ПОДНЯТЫМИ РУКАМИ, ПОКА УЧИТЕЛЬ ЦИТИРОВАЛ САМ СЕБЯ СО ВСЕВОЗРАСТАЮЩЕЙ ИНТЕНСИВНОСТЬЮ НА ВЕРБАЛЬНОМ ХАОСЕ ДОСКИ. ВОТ НАСТОЯЩАЯ ИСТИНА – ИМ СТАЛО СТРАШНО.
Из так называемой Четверки Заложников только Мэнди Блемм и Фрэнк Колдуэлл (которые впоследствии, в средней школе имени Фишингера, приходили на младший и старший выпускной в качестве пары, поддерживали прочные отношения в течение всех лет вопреки репутации Блемм, после чего Колдуэлл завербовался в ВВС США и со временем даже служил за границей) были в состоянии воспринимать происходящее в течение первой части инцидента и смогли впоследствии пересказать мне и Дематтеи, как долго мистер Джонсон оставался лицом к доске и криво писал на ней, производя высокий атональный звук, пока класс позади него все больше и больше превращался в бедлам сюрреалистического и кошмарного ужаса, когда некоторые дети плакали, а многие (впоследствии Блемм назвала все имена) под давлением вернулись к защитным механизмам из раннего детства, например сосали большие пальцы, обмочились или слегка качались на месте, мыча под нос бессвязные куплеты из разнообразных колыбельных, а Финкельперла стошнило на его парту, хотя ближайшие к нему ученики были слишком заворожены страхом и даже ничего не заметили. В этот интервал мое собственное сознательное внимание наконец оторвалось от сетки окна и вернулось в класс граждановедения –
