насколько я помню, сразу после того, как мел в руке мистера Джонсона громко треснул и он неподвижно застыл, вытянув обе руки вперед и склонив голову набок, а издаваемый им звук становился все выше и выше, когда он очень медленно обернулся лицом к классу, его тело электрически дрожало, а лицо… характеристики и выражение лица мистера Джонсона были неописуемы. Я его никогда не забуду. Для меня это первая целиком увиденная часть инцидента, сперва названного в «Диспетче» «Школьный ужас из-за безумного учителя на замену: душевнобольной педагог впадает в припадок у доски, кажется «одержимым», угрожает массовым убийством, несколько учеников госпитализированы, комиссия 4-го отдела созывает срочное заседание, Бэйнбридж под прицелом» (в то время доктор Бэйнбридж был суперинтендантом школ от 4-го отдела). Сыграла роль и тошнота Филипа Финкельперла. Звуки тошноты в пределах слышимости ребенка отчего-то почти с мгновенной силой побуждают его сконцентрировать внимание, и, когда мое сознание во всей полноте вернулось в класс, первым делом, по воспоминаниям, меня поразила рвота Финкельперла и все отсюда вытекающие звуки. Последний кадр, который я помню, – как в полете, во время насмешек, крупным кланом, в покадровой съемке, пока она кувыркалась вверх в воздухе, а гадкий мальчишка замахивался тростью, выяснилось, что истинным предметом лепной статуэтки Руфи Симмонс в реальности был человек, которому в своей растерзанной рассеянности она сделала четыре ноги вместо двух, создав, несмотря на грубые человеческие черты, несколько чудовищный или неестественный образ прямиком из греческого мифа или «Острова доктора Моро». Смысла этой подробности в сюжете я не помню, хотя сама она запомнилась очень четко. Не помню я и того, как долго класс граждановедения оставался таким – с мистером Джонсоном in extremis[18]: он протянул обе руки к доске (после того как интенсивно чем-то увлечешься, возвращение к тому, что на самом деле происходит вокруг, несколько напоминает выход из кинотеатра днем, когда солнце и сенсорное давление уличной активности практически оглушают) с таким видом, как будто его ударило током и одновременно в учителя вселились демоны (другими словами не описать, как преобразилось его повернутое кверху лицо с выражением и страдания, и жуткой экзальтации – или же два этих выражения перемежались на запрокинутом лице так быстро, что в восприятии разума они срослись), и издавал этот звук, и – по словам Ахерн, Эллсберг и всех остальных в первом ряду – казалось, что все до единого волоски на голове, шее, запястьях и руках мистера Джонсона встали дыбом, а дети в кабинете застыли, от чистейшего ужаса они вытаращили глаза и вращали ими, вращали, как мультяшные персонажи. Посреди этой сцены в конце ряда с плаксивым всхлипом проснулся Крис Дематтеи – так он иногда просыпался, когда терял сознание в школе. Ретроспективно лично мне кажется, что беспричинно панический всхлип, изданный Крисом при пробуждении, и спровоцировал открытые крики остальных учеников в классе, вскакивание из-за парт и начало истерического массового исхода из кабинета граждановедения (как выстрел одного случайного пехотинца разжигает начало битвы, когда до этого момента на поле боя друг перед другом стояли две напряженные и готовые к сражению армии с оружием на изготовку, но не стреляя), и мое внимание от вида рвоты Филипа Финкельперла, свисающей нитями и сгустками с прикрученной к полу парты, оторвало внезапное одновременное массовое движение учеников, когда все как один, кроме Криса Дематтеи, Фрэнка Колдуэлла, Мэнди Блемм и меня, кинулись бежать к двери кабинета, только она, к сожалению, была закрыта, и масса детей за спиной Эмили-Энн Барр, юрким Рэймондом Гиллисом (негром) и остальными, добравшимися до цели первыми и истерически дергающими ручку, физически прижала первых беглецов к двери с такой силой, что раздался холодящий звук столкновения чьего-то лица или лба с толстым матовым стеклом в верхней половине двери; и, поскольку дверь (как и во всех кабинетах той эпохи) открывалась внутрь, а в этом направлении быстро нарастала масса паникующих детей, прошло как будто очень много времени, прежде чем дверь смог вывернуть кто-то достаточно сильный – оглядываясь назад, предполагаю, что это мог быть только Грегори Эмке, – который в десять лет весил уже далеко за 50 килограммов, а его шея по ширине почти равнялась плечам, потом он тоже отправился служить за границей, – хотя это предположение я основываю не на том, что прямо видел Эмке, но только на факте, с какой брутальной дикостью распахнули тяжелую дверь, задев и поцарапав краем нескольких детей и вынудив одну из высоких сестер Сверинген, стоящую примерно посреди толпы, потерять равновесие и исчезнуть, после чего, предположительно, в последующем исходе ее затоптали, ибо когда крики детей затихли на северном конце коридора, дверь медленно затворялась на пневматическом доводчике, а две неопознанные пары рук быстро сунулись внутрь, чтобы схватить Джен Сверинген за лодыжки и вытянуть из класса граждановедения, она не шевелилась и не подавала признаков жизни, скользя лицом вниз по клетчатой плитке, оставляя за собой длинную полосу либо своей, либо чьей-то чужой крови, уже находившейся на полу вследствие какого-нибудь другого несчастья, а длинные косы, с которыми обе сестры Сверинген любили играть и даже жевать их в моменты рассеянности или напряжения, волочились за ней и выскользнули из щели медленно закрывающейся двери в самую последнюю секунду.
ВО ВРЕМЯ ПОСЛЕДУЮЩИХ ОБСУЖДЕНИЙ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО ФРЭНКИ КОЛДУЭЛЛ ЗАДОХНУЛСЯ ОТ УЖАСА И ВО ВРЕМЯ МАССОВОГО ИСХОДА НЕНАДОЛГО ПОТЕРЯЛ СОЗНАНИЕ. ИЗ ЧЕТВЕРКИ СЛУЧАЙНЫХ ЗАЛОЖНИКОВ ТОЛЬКО МЫ ТРОЕ, БЕЗ НЕГО, СЧИТАЛИСЬ ПО ОЦЕНКЕ ШКОЛЬНОЙ АДМИНИСТРАЦИИ ТРУДНЫМИ ИЛИ ОТСТАЛЫМИ. ТО, ЧТО ФРЭНКИ НИ РАЗУ НЕ ОПРОВЕРГ ОШИБКУ ПРЕССЫ, – СВИДЕТЕЛЬСТВО ГЛУБОКОГО СТЫДА, КОТОРЫЙ ОН НАВЕРНЯКА ИСПЫТЫВАЛ ИЗ-ЗА СВОЕГО СИЛЬНОГО ИСПУГА.
Что до меня, то мои кошмары о реалиях взрослой жизни начались уже, пожалуй, с семи лет. Уже тогда я знал, что в этих снах главную роль играли жизнь, профессия и внешность отца, когда вечером он возвращался домой с работы. Его прибытие всегда попадало между 17:42 и 17:45, и обычно я первым видел, как он входит через парадную дверь. Происходившее далее казалось почти хореографическим в своей рутине. Он входил, сразу оборачиваясь, чтобы прижать дверь за собой. Снимал шляпу и пальто, вешал их в шкаф прихожей; расцарапывал двумя пальцами галстук, снимал зеленую резиновую ленту с «Диспетча», шел в гостиную, приветствовал моего брата и садился с газетой в ожидании матери, которая несла ему хайбол. Сами кошмары всегда начинались с широкоугольного кадра с множеством мужчин, которые сидели за столами, в большой ярко освещенной комнате или зале. Столы расставлены ровными рядами и колоннами,
