1956
143. Противостояние Марса
Подобный огненному зверю,Глядишь на землю ты мою,Но я ни в чем тебе не верюИ славословий не пою.Звезда зловещая! Во мракеПечальных лет моей страныТы в небесах чертила знакиСтраданья, крови и войны.Когда над крышами селенийТы открывала сонный глаз,Какая боль предположенийВсегда охватывала нас!И был он в руку – сон зловещий:Война с ружьем наперевесВ селеньях жгла дома и вещиИ угоняла семьи в лес.Был бой и гром, и дождь и слякоть,Печаль скитаний и разлук,И уставало сердце плакатьОт нестерпимых этих мук.И над безжизненной пустынейПодняв ресницы в поздний час,Кровавый Марс из бездны синейСмотрел внимательно на нас.И тень сознательности злобнойКривила смутные черты,Как будто дух звероподобныйСмотрел на землю с высоты.Тот дух, что выстроил каналыДля неизвестных нам судовИ стекловидные вокзалыСредь марсианских городов.Дух, полный разума и воли,Лишенный сердца и души,Кто о чужой не страждет боли,Кому все средства хороши.Но знаю я, что есть на светеПланета малая одна,Где из столетия в столетьеЖивут иные племена.И там есть муки и печали,И там есть пища для страстей,Но люди там не утерялиДуши естественной своей.Там золотые волны светаПлывут сквозь сумрак бытия,И эта малая планета —Земля злосчастная моя.
1956
144. Гурзуф ночью
Для северных песен ненадобен юг:Родились они средь туманов и вьюг,Качанию лиственниц вторя.Они – чужестранцы на этой земле,На этой покрытой цветами скале,В сиянии южного моря.
В Гурзуфе всю ночь голосят петухи.Здесь улица – род коридора.Здесь спит парикмахер, любитель ухи,Который стрижет Черномора.Царапая кузов о камни крыльца,Здесь утром автобус гудит без конца,Таща ротозеев из Ялты.Здесь толпы лихих санаторных гулякНесут за собой аромат кулебяк,Как будто в харчевню попал ты.
Наплававшись по морю, стая парнейЗдесь бродит с заезжей сиреной.Питомцы Нептуна блаженствуют с ней,Гитарой бренча несравненной.
Здесь две затонувшие в море скалы,К которым стремился и Плиний,Вздымают из влаги тупые углыСвоих переломанных линий.
А ночь, как царица на троне из туч,Колеблет прожектора медленный луч,И море шумит до рассвета,И слушая, как голосят петухи,Внизу у калитки толпятся стихи —Свидетели южного лета.Толпятся без страха и тычут свой носВ кувшинчики еле открывшихся роз,И пьют их дыханье, и странно,Что, спавшие где-то на севере, вдругОни залетели на пламенный юг —Холодные дети тумана.
1956
145. Над морем
Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый,Повеял на меня – и этот сонный Крым,И этот кипарис, и этот дом, прижатыйК поверхности горы, слились навеки с ним.
Здесь море – дирижер, а резонатор – дали,Концерт высоких волн здесь ясен наперед.Здесь звук, задев скалу, скользит по вертикали,И эхо средь камней танцует и поет.
Акустика вверху настроила ловушек,Приблизила к ушам далекий ропот струй.И стал здесь грохот бурь подобен грому пушек,И, как цветок, расцвел девичий поцелуй.
Скопление синиц здесь свищет на рассвете,Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал.Здесь время не спешит, здесь собирают детиЧабрец, траву степей, у неподвижных скал.
1956
146. Смерть врача
В захолустном районе,Где кончается мир,На степном перегонеУмирал бригадир.То ли сердце устало,То ли солнцем нажгло,Только силы не сталоВозвратиться в село.И смутились крестьяне:Каждый подлинно знал,Что и врач без сознаньяВ это время лежал.Надо ж было случиться,Что на горе-бедуОн, забыв про больницу,Сам томился в бреду.И, однако ж, в селеньеПолетел верховой.И ресницы в томленьеПоднял доктор больной.И под каплями пота,Через сумрак и бред,В нем разумное что-тоЗадрожало в ответ.И к машине несмелоОн пошел, темнолиц,И в безгласное телоВвел спасительный шприц.И в степи, на закате,Окруженный толпой,Рухнул в белом халатеЭтот старый герой.Человеческой силеНе положен предел:Он, и стоя в могиле,Сделал то, что хотел.
1957
147. Детство
Огромные глаза, как у нарядной куклы,Раскрыты широко. Под стрелами ресниц,Доверчиво-ясны и правильно округлы,Мерцают ободки младенческих зениц.На что она глядит? И чем необычаенИ сельский этот дом, и сад, и огород,Где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин,И что-то вяжет там, и режет, и поет?Два тощих петуха дерутся на заборе,Шершавый хмель ползет по столбику крыльца.А девочка глядит. И в этом чистом взореОтображен весь мир до самого конца.
Он, этот дивный мир, поистине впервыеОчаровал ее, как чудо из чудес,И в глубь души ее, как спутники живые,Вошли и этот дом, и этот сад, и лес.И много минет дней. И боль сердечной смуты,И счастье к ней придет. Но и жена, и мать,Она блаженный смысл короткой той минутыВплоть до седых волос все будет вспоминать.
1957
148. Лесная сторожка
Скрипело, свистало и выло в лесу,И гром ударял в отдаленье, как молот,И тучи рвались в небесах, но внизуЦарили затишье, и сумрак, и холод.В гигантском колодце сосновых стволов,В своей одинокой убогой сторожкеЛесник пообедал и хлебные крошкиСмахнул на ладонь, молчалив и суров.Над миром великая буря ходила,Но здесь, в тишине, у древесных корней,Старик, отдыхая, не думал о ней,И только собака ворчала унылоНа каждую вспышку далеких зарниц,И в гнездах смолкало селение птиц.
Однажды в грозу, навалившись на двери,Тут зверь появился, высок и космат,И так же, как многие прочие звери,Узнав человека, отпрянул назад.И сторож берданку схватил, и с окошкаПружиной метнулась под лестницу кошка,И разом короткий ружейный ударПотряс основанье соснового бора.
Вернувшись, лесник успокоился скоро:Он, видимо, был уж достаточно стар,Он знал, что покой – только призрак покоя,Он знал, что, когда полыхает гроза,Всё тяжко-животное, злобно-живоеВстает и глядит человеку в глаза.
1957
149. Болеро
Итак, Равель, танцуем болеро!Для тех, кто музыку не сменит на перо,Есть в этом мире праздник изначальный —Напев волынки скудный и печальныйИ эта пляска медленных крестьян...Испания! Я вновь тобою пьян!Цветок мечты возвышенной взлелеяв,Опять твой образ предо мной горитЗа отдаленной гранью Пиренеев!Увы, замолк истерзанный Мадрид,Весь в отголосках пролетевшей бури,И нету с ним Долорес Ибаррури!Но жив народ и песнь его жива.Танцуй, Равель, свой исполинский танец.Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!Вращай, История, литые жернова,Будь мельничихой в грозный час прибоя!О, болеро, священный танец боя!
1957
150. Птичий двор
Скачет, свищет и бормочетМноголикий птичий двор.То могучий грянет кочет,То индеек взвизгнет хор.
В бесшабашном этом гаме,В писке маленьких цыплятГуси толстыми ногамиЗемлю важно шевелят.
И шатаясь с боку на бок,Через двор наискосок,Перепонки красных лапокСтавят утки на песок.
Будь бы я такая птица, —Весь пылая, весь дрожа,Поспешил бы в небо взвиться,Ускользнув из-под ножа!
А они, не веря в чудо,Вечной заняты едой,Ждут, безумные, покудаРаспростятся с головой.
Вечный гам и вечный топот,Вечно глупый, важный вид.Им, как видно, жизни опытНи о чем не говорит.
Их сердца послушно бьютсяПо желанию людей,И в душе не отдаютсяКрики вольных лебедей.
1957
151. Одиссей и сирены
Однажды аттическим утромС отважной дружиною всейСпешил на кораблике утломВ отчизну свою Одиссей.Шумело Эгейское море,Коварный туманился вал.Скиталец в пернатом убореЛежал на корме и дремал.И вдруг через дымку мечтаньяВозник перед ним островок,Где три шаловливых созданьяПлескались и пели у ног.Среди гармоничного гулаОни отражались в воде.И тень вожделенья мелькнулаУ грека, в его бороде.Ведь слабость сродни человеку,Любовь – вековечный недуг,А этому древнему грекуВсё было к жене недосуг.И первая пела сирена:«Ко мне, господин Одиссей!Я вас исцелю несомненноУсердной любовью моей!»Вторая богатство сулила:«Ко мне, корабельщик, ко мне!В подводных дворцах из бериллаМы счастливы будем вполне!»А третья сулила забвеньеИ кубок вздымала вина:«Испей – и найдешь исцеленьеВ объятьях волшебного сна!»Но хмурится житель Итаки,Красоток не слушает он,Не верит он в сладкие враки,В мечтанья свои погружен.И смотрит он на берег в оба,Где в нише из каменных плитСупруга его Пенелопа,Рыдая, за прялкой сидит.
1957
