Кайла из вида одним лютым плюхом своих сапожищ.
Кайла Железного обуяло отчаяние, но сердце его было сильно.
— Буду бежать, пока не лопну, — возопил он, — а когда лопну, пусть брызну подальше и брызгом своим сшибу с ног того побируху, чтоб он ногу сломал.
С тем взялся бежать он решительно, люто, неумолимо. Наконец догнал Фетюка, ибо тот остановился поесть ежевики с куста у дороги, а когда Кайл подобрался поближе, принялся куражиться и насмехаться сердито над Фетюком.
— Кто это хвост от одежки потерял? — ревел он.
— Не загадывай загадки человеку, что ест ежевику, — осадил его Фетюк.
— Пес без хвоста и одежка без хвоста, — закричал Кайл.
— Сдаюсь, — пробурчал Фетюк.
— Да сам ты и есть, побируха, — оскалился Кайл.
— Я есть я сам, — пробулькал Фетюк с полным ртом ежевики, — а раз я есть я сам, как это может быть ты? Дурацкая твоя загадка.
— Ты глянь на плащ свой, лоханка грязищи!
Фетюк глянул.
— Батюшки, — сказал он, — где же фалды плаща моего?
— Одну-то я нюхом чую — намоталась на деревце в тридцати милях отсюда, — сказал Кайл, — а вторая бесчестит кустик на десять миль раньше.
— Дурная удача — расстаться с фалдами плаща своего, — пробурчал Фетюк. — Придется вернуться за ними. Подожди здесь, возлюбленный, поешь ежевики, пока я не вернусь, и оба побежим дальше, по-честному.
— Ни полмига не подожду, — ответил Кайл и припустил к Бен-Эдарю, как влюбленный мчит к деве своей — или как пчелка к улью.
— И ежевику я не доел вполовину, — загоревал Фетюк на бегу обратно, к своим фалдам.
Бежал он назад решительно, путь его утоптался так, словно пронеслось по нему стадо из сотни быков, загривок к загривку, и нашел Фетюк деревце и куст и свои две фалды. Приладил их к плащу.
Следом вскочил, побежал сумасбродно, вихрем, да так отчаянно, что и не описать. Топот его сапожищ сделался непрестанен, как грохот града по крыше, а ветер от его бега пригибал деревья к земле. Звери, что паслись вдоль тропы, падали замертво от сотрясения, а пар, что валил из носа Фетюка, разносил птиц в клочки, и охапки туч валились с неба на землю.
Вновь нагнал он Кайла, тот бежал головой книзу, сверкая пятками.
— Коли не соберешься бежать ты, сокровище, — сказал Фетюк, — не видать награды тебе.
И с этим завел он себя и взорвал в слепящий глаза, беспрестанный крутеж и неразбериху сапог, и остался Кайл позади в мгновение ока.
— Буду бежать, пока не лопну, — запричитал Кайл, сгустил в ногах весь свой пыл и отчаяние и загудел, зажужжал, словно навозная муха в окне.
За пять миль до Бен-Эдаря Фетюк остановился, ибо опять наткнулся на ежевику.
Ел ее, пока не превратился в мехи с соком, и, когда услыхал гудение и жужжание Кайла Железного, загоревал, что опять не получится доесть свою долю. Снял он плащ, набил его доверху ежевикой, закинул тюк на плечо и ринулся мощно и прытко к Бен-Эдарю.
Глава шестая
Трудно было б поведать об ужасе у Фюна в груди и в сердцах у фениев, пока ждали они исхода забега.
Рассуждали без умолку, и в некий миг того дня кто-то упрекнул Фюна, что не привел тот Кэльте, сына Ронана, как договорились.
— Никто не бегает лучше Кэльте, — заявил один.
— Нет ему равных, — сказал второй.
— Легче перышка.
— Быстр, как олень.
— Напорист, как бык.
— Ноги волка.
— Вот кто бежит-то!
Все это сказали Фюну, и Фюн сказал это все себе самому.
С каждой истекшей минутой капля свинца падала во всякое сердце, и жало отчаяния проникало во всякий ум.
— Иди, — сказал Фюн человеку с глазами ястреба, — иди на вершину холма и смотри, как приближаются бегуны.
Послал он шустрых попутчиков с ним, чтоб бегали туда-сюда и поставляли вести без всякой заминки.
Гонцы поминутно сновали мимо его навеса и выкликали: «ничего», «ничего», «ничего», — на миг замерев и устремляясь прочь.
Слова «ничего, ничего, ничего» начали усыплять умы всех, кто там был.
— Чего можно ждать от Фетюка? — спросил один воин сурово.
— Ничего, — крикнул гонец, замерев и помчав.
— Чурбан! — рявкнул воин.
— Хряк! — сказал другой.
— Плоскостопый.
— Задышливый.
— Пузатый.
— Ленивый.
— Свинья!
— Ты думал, Фюн, что кит может плавать посуху? Или чего, по-твоему, в силах достичь такая туша?
— Ничего, — крикнул гонец на бегу.
Ярость уже грызла Фюну душу, и красный морок плясал и мерцал у него перед взором. Руки затряслись, и нахлынула страсть — вцепиться воинам в глотки, трепать, да терзать, да бесноваться средь них, как бешеный пес средь овец.
Глянул на одного, но при этом словно разом на всех.
— Умолкните! — рыкнул он. — Пусть все замолчат, как мертвецы.
И подался вперед, видя всего и ничего не видя, раскрыв рот, и такая свирепость и лютость исходила от мрачного лика его, что все воины содрогнулись, словно от холода смерти, и замолчали.
Встал Фюн и вышел прочь из шатра.
— Куда ты, о Фюн? — спросил один воин.
— На вершину холма, — сказал Фюн и отправился прочь.
Они двинулись следом, шепчась меж собой, не поднимая взглядов, пока не взобрались.
Глава седьмая
— Что ты видишь? — спросил Фюн у дозорного.
— Ничего, — ответил тот.
— Глянь еще раз, — приказал Фюн.
Человек с ястребиным глазом вскинул лицо, тощее, острое, словно вырезанное из ветра, и уставился вдаль с несокрушимой пристальностью.
— Что ты видишь? — спросил Фюн.
— Ничего, — ответил дозорный.
— Я сам погляжу, — сказал Фюн и подал чело вперед, в сумрачную даль.
Дозорный стоял рядом, обратив туда же тугое лицо и немигающие глаза без век.
— Что ты видишь, о Фюн? — спросил он.
— Ничего, — ответил Фюн и вновь вскинул угрюмый измученный лоб.
Казалось, дозорный вперяется всем лицом, о да, — и руками; но Фюн созерцал многодумно, что там вдали, лоб в морщинах и бороздах.
Вновь глянули.
— Что тебе видно? — спросил Фюн.
— Ничего, — ответил дозорный.
— Не знаю, вижу ли или домысливаю, но что-то движется, — сказал Фюн. — Там топот, — добавил.
Дозорный тут обратился в зрение, стал словно камень — сплошь мощный выпад вперед и прочесывание пространства. Заговорил наконец.
— Там пыль, — сказал он.
Тут и воины стали смотреть, жадно силясь заметить, пока глаза их не налились синей тьмой и не смогли они больше видеть и то, что было рядом.
— Я, — вскричал Конан победно, — я вижу пыль!
— И я! — воскликнул другой.
— И я!
— Вижу человека, — сказал ястребиный глаз.
И вновь все уставились, пока их глаза не заволокло слезами и не заморгали они, не начали видеть, как деревья встают и
