Я нашел в темноте руку Елизаветы Генриховны и, преодолев слабое сопротивление, усадил на диван. Тонкие пальцы слегка дрожали в моей руке.
— Я, право не знаю, вы Бог весть что можете про меня подумать… Я пообещала, потому и пришла… У вас в комнате не так слышно соседей, и потому мы можем без обиняков объясниться. Почему вы ничего не говорите?.. Мне, право, конфузно… Зачем, зачем вы меня раздеваете?!..
Что мне было ответить? Я как водится, сморозил какую-то глупость, так как мысли были заняты отнюдь не поиском глубоких и содержательных фраз… Впрочем, их, кажется, от меня и не ждали. Миледи, не выдержав долгого копания в своих воздушных, но очень запутанных для непосвященного, одеждах, помогла мне освободить себя от них…
Через час, кое-как одевшись в темноте, Елизавета Генриховна ушла к себе. У меня на душе было совершенно отвратно. В очередной раз я пришел к прописной истине, что плотской любовью нужно заниматься при наличии духовной. Иначе получается пустой блуд и напрасная трата сил и времени.
Миледи, после того как разделась и легла в постель, замерла в позе мертвой царевны, и как я ни старался достучаться, если не до ее души, то хотя бы до чувственности, у меня ничего из этого не получилось. Она неподвижно лежала, изредка вздрагивая от слишком интимных прикосновений, что хоть как-то доказывало, что она не спит и в курсе того, что между нами происходит.
Мне такой сексуальный пофигизм довольно быстро наскучил и почти полностью убил желание. Из одной вежливости я довел дело до конца и даже сказал спящей царевне несколько дежурных комплиментов.
Потом мы минут десять пролежали рядом, не говоря ни слова, после чего Елизавета Генриховна заплакала и сообщила, что теперь я не буду ее уважать. В принципе, так оно и было, правда, по другой, чем она думала, причине.
— Вы же сами хотели забеременеть, — сказал я, чтобы как-то ей ответить. — Так что вам за дело до моего уважения?
— Господин Крылов, вы совсем не понимаете женщин! — воскликнула моя фригидная любовница. — Если бы вы только знали…
Я, честно говоря, кое-что знал, но никому от этого легче не было. Чтобы успокоить даму и быстрее выпроводить восвояси, мне пришлось нести какой-то словесный бред по мотивам мексиканских телесериалов. Пользуясь тем, что бедная женщина не знает источника информации, я наболтал ей столько вздора, что она совсем успокоилась, была польщена, тронута и, в конце концов, отправилась к себе. Я, как и всякий нормальный образованный русский человек, помучил свою душеньку угрызениями совести, дал себе обещание больше жене не изменять и остаток ночи проспал как убитый.
Следующее утро началось чистым солнечным светом и птичьим щебетом. После завтрака я проведал болящего вице-губернатора, страдающего от ноющей боли в поломанной ноге и от тошноты после сотрясения мозга. Помочь ему преодолеть недуг без обезболивающих средств я был не в состоянии. Моя экстрасенсорика пока так далеко не простиралась.
Пришлось занимать вице-губернатора Познякова, крупного, сытого господина с брезгливо опущенными уголками губ, светскими разговорами.
Вице-губернаторша, невзрачная дама, которую я встречал в окружении графини Марьи Ивановны, сострадая болящему мужу, тем не менее, умудрялась даже слова сочувствия облечь в уничижительную для супруга форму.
То, что Позняков, умудрившийся перевернуть карету (которой он сам правил) на ровной дороге, в сухое время года, придурок, было видно невооруженным глазом. Однако подчеркивать это в присутствии постороннего человека любящей жене не стоило. Мне было неловко становиться свидетелем семейной экзекуции упитанного чиновника, и я, предельно сократив визит, сбежал в главную резиденцию.
С этого утра началась моя тунеядная жизнь особы приближенной к телу «первого лица». Таких «придурков», (по классификации А. И. Солженицына), на хлебах губернатора было человек двадцать. Это, конечно, ничто в сравнении со свитой прихлебателей современного главы региона, но и такое количество казенных нахлебников меня впечатлило.
Все они с деловым видом слонялись по дому, всеми мыслимыми способами заполняя свой трудовой досуг. Одна часть сподвижников толклась около буфетной комнаты, другая нежилась в покоях, строя дамам «куры», параллельно, при любой возможности, демонстрируя свою преданность и верность патрону.
Мне все эти развлечения надоели через несколько дней служения при малом дворе, и я не чаял, когда губернатор получит ответы из Петербурга по моему делу, чтобы можно было отправиться в дальнейший путь.
Романтический ореол, освещавший наши отношения с миледи и скрашивающий скуку бесконечных обедов и повторяющихся разговоров, после прошедшей ночи как-то полинял. Антон Иванович не отходил от Анны Семеновны и был мне недоступен. Заняться платной врачебной практикой не позволял статус гостя генерал-губернатора.
Сергей Ильич только-только начал выздоравливать, и никаких активных развлечений, вроде пикников и прогулок его супруга Марья Ивановна не допускала, меня же начали мучить сомнения относительно эффективности обещанной губернатором помощи его высокопоставленных друзей. У нас в России всё делается так медленно и с такими непрогнозируемыми результатами, что надеяться на чье-либо содействие — дело самое последнее.
С другой стороны, я пребывал в сомнении относительно своей способности пробить лбом твердыню столичной бюрократии. Так, что куда ни кинь, везде получался клин.
Гуляя по резиденции, я то и дело сталкивался с Елизаветой Генриховной, которая после того, как мой интерес к ней угас, начала вести активную жизнь, и наши пути постоянно пересекались. Держала она себя традиционно светски, на меня обращала внимание не больше, чем того требовала вежливость, но я чувствовал, как в ней нарастает внутреннее напряжение.
Я улыбался ей при встречах, на уединенные прогулки не приглашал, и мы мирно расходились каждый по своим делам. Игра, происходящая между мужчинами и женщинами, с полунамеками, двусмысленностями, красноречивыми взглядами, заставляющая постоянно находиться в охотничьей стойке, у нас почти прекратилась. Я чувствовал, что миледи хочет что-то мне сказать, возможно, откровенно поговорить, но сам не видел нужды в выяснении отношений.
Как-то вечером, после ужина, гости затеяли игру в живые картины, Елизавета Генриховна, выбрав момент, когда нас никто не слышит, сказала вполголоса, не меняя выражения лица:
— В полночь. Нам нужно поговорить.
Что я мог ответить? Женщины наделены большим чем мужчины, правом отказываться от свиданий. Как-то несолидно на предложение встретиться, сказать: «Нынче я не выспался, мадам, давайте отложим рандеву до другого раза».
Прийти ко мне в полночь у миледи не получилось, к этому времени только начали разъезжаться и расходиться гости. В нашем флигеле еще никто не спал.
Народ угомонился около часа ночи. Я лежал одетым на не разобранной постели, собираясь выполнить свое твердое решение — быть верным жене. Мою спальню освещал канделябр с тремя восковыми свечами. Когда всё стихло, у меня бесшумно открылась дверь, и Елизавета Генриховна проскользнула в комнату.
— Я всего на минуту, — объявила она с порога.
Я встал с кровати и сделал приглашающий жест в сторону кресел. То, что я был совсем одет, немного смутило гостью. Она была уже в неглиже и ночном чепчике, очень ей шедшем.
— Мне показалось, что вы мной недовольны, — сказала гостья, избегая смотреть мне в глаза.
— С чего вы так решили?
— Мне показалось, что вы считаете меня дурной женщиной. Возможно, вы правы, я нарушила божью заповедь, но во всём остальном я старалась вести себя так, как подобает порядочной женщине.
— Милая моя, по-моему, вы вели себя не как женщина, а как манекен или кукла, — поправился я. — Если вы приходили ко мне в прошлый раз только ради беременности, то вам не в чем себя упрекнуть. Я вам уже говорил свое мнение на этот счет. Я не знаю, как в вашем кругу ведут себя в постели порядочные женщины, но вы, по-моему, никак себя не вели.
Елизавета Генриховна подняла глаза и с полным недоумением слушала мою отповедь. Я начал подозревать, что мы не понимаем друг друга.
— А что же я должна была делать?
— А что вам хотелось делать? Только откровенно?
— Кричать и царапаться, — ответила она, краснея.
— Так почему же вы лежали, как… статуя?
— Чтобы вы не подумали обо мне плохо.
Ее прекрасные глаза так искренне и нежно смотрели на меня, что все мои благие намерения куда-то отступили.
— Так что же мне нужно было делать? — повторила она вопрос.
— Не кричать и не царапаться. Это единственное, чего делать не стоило, чтобы сюда не сбежался весь дом, а всё остальное делать было просто необходимо.
— Так может быть, я останусь? — спросила миледи, после того как я уже сорвал с нее одежду.
