всеобщему удовлетворению.
На станцию Танго Чарли нельзя высаживаться. Она может быть уничтожена. (Некоторое время ушло на споры о мудрости первоначального приказа о запретной зоне – лягание дохлой лошади, по мнению Бах, – и на обсуждение, возможно ли его отменить.)
Но предметы могут покидать Танго Чарли. Достаточно будет лишь отозвать роботы-дроны, что так долго и верно следили за станцией, и выживших можно будет эвакуировать.
После этого остался главный вопрос. Следует ли их эвакуировать?
(Тот факт, что пока был замечен лишь один выживший, не упоминался. Все предположили, что рано или поздно обнаружатся и другие. В конце концов, просто невозможно, чтобы восьмилетняя девочка могла быть единственным обитателем станции, на которую никто не прилетал и которую никто не покидал вот уже тридцать лет.)
Вильхельм, явно огорченная, но прочно удерживающая свою позицию, настаивала на том, что станцию нужно немедленно взорвать. Такая точка зрения получила определенную поддержку, но лишь около десяти процентов группы.
Конечным решением, которое Бах предсказала еще до начала заседания, стало ничего не предпринимать в настоящий момент.
В конце концов, у них на размышления оставалось еще почти пять дней.
– Тебя ожидает вызов, – сказал Штейнер, когда Бах вернулась в комнату мониторинга. – Из коммутатора сообщили, что он важный.
Бах вернулась в свой офис – в очередной раз пожелав иметь офис со стенами – и щелкнула переключателем.
– Бах, – сказала она.
Экран видеофона остался темным.
– Мне любопытно, – произнес женский голос. – Вы та Анна-Луиза Бах, что работала в Пузыре десять лет назад?
На миг Бах слишком удивилась, чтобы ответить, но ощутила волну тепла, когда кровь прилила к лицу. Она узнала этот голос.
– Алло? Вы еще там?
– Почему без видео? – спросила она.
– Во-первых, вы одна? И ваш видеофон защищен?
– Защищен, если защищен ваш. – Бах щелкнула другим переключателем, и вокруг ее экрана опустился купол безопасности. Звуки из помещения стали тише – заработал звуковой шифратор. – И я одна.
На экране появилось лицо Меган Гэллоуэй. Бах мысленно отметила, что та мало изменилась, разве что волосы стали вьющимися и рыжими.
– Я подумала, что для вас может оказаться нежелательным, если вас увидят со мной, – пояснила Гэллоуэй и улыбнулась. – Здравствуйте, Анна-Луиза. Как у вас дела?
– Не думаю, что имеет значение, если меня увидят с вами, – сказала Бах.
– Нет? Тогда не хотите ли прокомментировать, почему департамент полиции Нового Дрездена, наряду с другими правительственными агентствами, отказывает восьмилетней девочке в спасении, в котором она столь очевидно нуждается?
Бах промолчала.
– Прокомментируйте слух о том, что ДПНД не намерен осуществлять спасение ребенка. То есть если ДПНД сможет уйти от ответа, то он позволит ребенку разбиться вместе со станцией?
Бах продолжала ждать.
Гэллоуэй вздохнула и провела рукой по волосам.
– В жизни не видела настолько раздражающей женщины, как вы, Бах. Послушайте, неужели вы даже не попытаетесь отговорить меня от публикации этой истории?
Бах едва не ответила, но решила продержаться до конца.
– Если хотите, то можете встретиться со мной после вашей смены. В Моцартплаце. Я остановилась в «Великом северном», первый номер, но встречусь с вами в баре на верхней палубе.
– Я там буду, – сказала Бах и прервала связь.
* * *
Большую часть утра Чарли распевала Песню Похмелья. Она не была одной из ее любимых песен.
Конечно же, ее ждало наказание. Тик-Так заставил ее выпить мерзкую бурду, которая – что она была вынуждена признать – чудесным образом избавила ее от головной боли. Она сразу же обильно пропотела, зато похмелье исчезло.
– Ты везучая, – сказал Тик-Так. – У тебя не бывает сильного похмелья.
– Для меня они достаточно сильные, – заметила Чарли.
Он заставил ее вымыть и волосы.
После этого она провела какое-то время с матерью. Чарли всегда ценила это время. Тик-Так по большей части был хорошим другом, но уж очень любил командовать. А мама никогда не кричала на нее, никогда не ворчала и не читала нотации. Она просто слушала. Да, она была не очень-то активной. Но как приятно, когда есть с кем поговорить. Чарли надеялась, что когда-нибудь мама снова будет ходить. Тик-Так сказал, что такое маловероятно.
Потом ей пришлось собирать собак и выводить их на утреннюю пробежку. И куда бы она ни пошла, за ней следил красный глазок камеры. В конце концов Чарли это надоело. Она остановилась, уперлась кулаками в бедра и крикнула на камеру.
– Прекрати! – потребовала она.
От камеры послышались какие-то звуки. Поначалу она ничего не смогла разобрать, потом некоторые слова начали пробиваться.
– …ли, Танго… Фокстрот… прием. Танго Чарли…
– Эй, это же мое имя.
Камера продолжала жужжать и плеваться звуками.
– Тик-Так, это ты?
– Боюсь, что нет, Чарли.
– Тогда что происходит?
– Это те любопытные люди. Они наблюдали за тобой, а теперь пытаются с тобой говорить. Но я их не пропускаю. Думаю, они не станут тебе надоедать, если ты просто не будешь обращать внимания на камеры.
– Но почему ты их не пропускаешь?
– Думаю, ты не хочешь, чтобы тебе надоедали.
Наверное, похмелье еще не прошло окончательно. Как бы то ни было, Чарли всерьез разозлилась на Тик-Така и обозвала его словами, которые тот не одобрял. Чарли знала, что потом ей придется за это заплатить, но пока Тик-Так был раздражен и не в настроении с ней спорить. Поэтому он позволил ей получить то, что она хотела – по принципу, что получать то, чего хочешь, обычно худшее из того, что может случиться с кем угодно.
– Танго Чарли, это Фокстрот Ромео. Прием. Танго…
– А что принимать-то? – резонно уточнила Чарли. – И меня зовут не Танго.
* * *
Бах была настолько удивлена тем, что девочка ей по-настоящему ответила, что не сразу придумала ответ.
– Э-э… это всего лишь выражение, – сказала Бах. – «Прием» при разговорах по радио означает «пожалуйста, ответьте».
– Тогда ты должна была сказать «пожалуйста, ответьте», – отметила девочка.
– Может, ты и права. Меня зовут Бах. Можешь называть меня Анна-Луиза, если хочешь. Я пыталась…
– Почему так?
– Извини?
– Извинить за что?
Бах смотрела на экран и некоторое время негромко барабанила пальцами. В комнате для мониторинга вокруг нее царила полная тишина. Наконец Бах выдавила улыбку.
– Наверное, мы начали не с той ноги.
– А с какой ноги надо было начинать?
Девочка просто смотрела на нее. На ее лице не читалось ни приятного удивления, ни враждебности, ни реальной конфликтности. Тогда почему разговор внезапно стал таким раздражающим?
– Я могу сделать заявление? – попробовала Бах.
– Не знаю. А ты можешь?
На этот раз пальцы Бах не стучали – они сжались в кулак.
– Могу и сделаю
