Через полгода после того, как мы приступили к работе над пушками, стало известно, что начальник артиллерии крайне недоволен нашим вмешательством в его дела и требует, чтобы или его отставили от должности, или нас изгнали из Стамбула, как сумасшедших, которые своими новшествами вот-вот доведут артиллерию до беды. Ходжа встревожился, но не стал искать способа договориться с начальником артиллерии, который производил впечатление человека, готового уладить дело миром. Когда через месяц султан велел Ходже задуматься о каком-нибудь другом виде оружия, тот не очень расстроился. К тому времени мы уже поняли, что отлитые нами новые пушки ничуть не лучше тех, что использовались уже многие годы.
Таким образом, по мнению Ходжи, мы вступили в иную пору и теперь нам предстояло все продумать и осмыслить заново; но я уже привык к его мечтам и вспышкам гнева, так что для меня новым было только знакомство с султаном. Султану тоже нравилось узнавать нас получше. Словно внимательный отец, увещевающий сыновей, которые, играя в шарики, перепутали, где чьи, и перессорились («Вот это – твой шарик, а это – его»), султан, слушая наши речи и наблюдая за нашим поведением, выявлял различия между нами. Меня очень занимали эти наблюдения, которые я порой находил по-детски наивными, а иногда весьма проницательными; временами мне казалось, что моя личность, отделившись от меня, слилась с личностью Ходжи, и наоборот, и произошло это незаметно для меня и для него, а султан, разделяя это умозрительное создание и возвращая половинки на место, постигает нашу натуру куда лучше нас самих.
Порой, когда мы толковали его сны или вели речь о новом оружии, над которым тогда только начинали размышлять, султан вдруг прерывал беседу и, повернувшись к одному из нас, говорил: «Нет, это не твоя, это его мысль». Иногда он обращал внимание на наши движения или взгляды: «Ты сейчас смотришь как он! Смотри по-своему!» – и, когда я растерянно улыбался, прибавлял: «Ну вот, именно так, молодец. Вы когда-нибудь смотрелись вместе в зеркало?» Спрашивал он и о том, насколько уверенно, смотрясь в зеркало, мы можем сказать, кто есть кто. Однажды он даже велел принести все трактаты, книги о животных и календари, которые мы столько лет ему преподносили, и, просматривая их страница за страницей, говорил, какое место кто из нас написал и чтó придумал один из нас, поставив себя на место другого. Но сильнее всего султану удалось разозлить Ходжу, а меня – поразить и заворожить, когда он в нашем присутствии пригласил лицедея.
Этот человек не походил на нас ни лицом, ни фигурой; был он низеньким и толстым, одетым совсем по-другому, но стоило ему открыть рот, как я испугался: казалось, это не он заговорил, а Ходжа. В точности как Ходжа, он склонялся к уху султана, будто открывая ему некую тайну; так же как Ходжа, переходя к важным подробностям, принимал рассудительный, задумчивый вид и медленнее произносил фразы и, подобно Ходже, увлекшись рассказом, начинал размахивать руками, словно желая сделать свои слова более убедительными, и сбивался с дыхания; только говорил он не о звездах и невиданном оружии, а всего лишь о том, что разузнал в дворцовой кухне: о различных блюдах, о том, из чего их готовят и чем приправляют. Султан улыбался, и лицедей продолжил изображать Ходжу (физиономия которого тем временем выдавала полнейшее замешательство), перейдя к перечислению всех постоялых дворов по пути из Стамбула в Алеппо. Затем султан велел ему представить меня. И точно: человек, растерянно уставившийся на меня с разинутым от удивления ртом, был мной. Сильно же я поглупел за последние годы! Тут султан приказал лицедею разыграть человека, который был бы наполовину Ходжой, наполовину мной, и я застыл, словно околдованный. Мне, наблюдавшему за движениями лицедея, хотелось, точь-в-точь как султан, говорить: «Вот – я, а вот – Ходжа», но нужды в том не было, так как лицедей сам указывал пальцем то на одного из нас, то на другого. Похвалив и отпустив его, султан велел нам поразмыслить об увиденном.
Что он имел в виду? Вечером я сказал Ходже, что султан гораздо умнее того человека, о котором он столько лет мне рассказывал, и уже сам, по собственной воле движется в том направлении, в котором Ходжа хотел его подтолкнуть. Ходжу опять охватил приступ гнева. На этот раз я его понимал: вытерпеть представление передразнивающего тебя лицедея было непросто. Ходжа заявил, что отныне нога его не переступит порог дворца, если только на то не будет особой надобности. Теперь, когда ему наконец выпала благодатная возможность, которой он ждал столько лет, в его намерения не входит попусту тратить время и силы на общество глупцов. Раз уж я знаю, чтó занимает султана, и готов терпеть фиглярство, то мне и ходить во дворец.
Когда я сказал, что Ходжа заболел, султан не поверил. «Ну что ж, пусть работает над оружием», – сказал он. Так и получилось, что те четыре года, что Ходжа занимался оружием, я ходил во дворец, а он, как я когда-то, оставался дома наедине со своими мечтами.
За эти четыре года я узнал, что жизнь может быть не только ожиданием, но и наслаждением. Приближенные султана, увидев, что я ценим повелителем не меньше, чем Ходжа, стали звать меня на торжества и празднества, которые устраивались едва ли не каждый день. То выдают замуж дочь визиря, то у султана рождается еще один сын, то другим его сыновьям делают обрезание, то отобьют у венгров крепость, то отмечают начало обучения наследника престола, а там уж и Рамазан подоспел и начинаются ночные увеселения. На этих праздниках, которые зачастую продолжались по нескольку дней, я уминал жирное мясо и плов, объедался сделанными из сластей и фисташек львами, страусами и русалками и вскоре изрядно растолстел. Немало дней я провел, наблюдая ожесточенные состязания борцов, чьи тела лоснились от масла, и представления акробатов, что танцуют на протянутом между двумя минаретами канате с шестом на плечах, а также силачей, перекусывающих зубами подковы, метателей ножей и кинжалов, а еще фокусников, которые достают из-под мантии змей, голубей и мартышек и в мгновение ока заставляют исчезнуть чашки из наших рук и деньги из наших карманов; очень полюбились мне и перепалки Карагёза и Хадживата[27]. Если ночью не было фейерверка, я, как и все, шел в какой-нибудь дворец или особняк со своими новыми друзьями, с большинством коих знакомился в тот же день, и проводил часы за чашей вина или анисовой водки ракы, слушая музыку и пение, то самозабвенно печальное, то беззаботно веселое, глядя на прекрасных, томных, как газели, танцовщиц и на миловидных танцоров в женском платье и время от времени сдвигая с кем-нибудь из сотрапезников наполненную до краев пиршественную чашу.
