По мнению Ходжи, наше влияние на султана неуклонно росло, но я уже не верил, что нас ждет успех. Бывало, Ходжа добивался от владыки обещания построить обсерваторию и дом науки или дать денег на создание нового оружия и мы всю ночь, не смыкая глаз от радостного волнения, вынашивали грандиозные замыслы, но проходили месяцы, прежде чем Ходже удавалось хотя бы еще разок обстоятельно поговорить с султаном на сей счет. Через год после чумы умер Кёпрюлю, и Ходжа нашел новый повод для надежд: при жизни великого визиря султан, опасаясь его силы и влияния, не решался приступить к воплощению своих замыслов, а теперь, когда Кёпрюлю умер и его место заступил не столь грозный сын, пришла пора ждать от султана смелых решений.
Этих смелых решений мы ожидали следующие три года. Я уже дивился не праздности султана, заблудившегося между сновидениями и охотой, а тому, что Ходжа до сих пор возлагает на него какие-то надежды. Все эти годы я ждал, когда же Ходжа утратит надежду и уподобится мне. Теперь он реже говорил о «победе» и, конечно, не испытывал того воодушевления, которым пылал в первые месяцы после чумы, однако все еще не простился с мечтой о дне, когда сможет подвигнуть султана на осуществление того, что называл «великим замыслом». Он все время подыскивал султану какое-нибудь оправдание: если тот будет щедрой рукой отсыпать деньги на грандиозные начинания сразу после того, как Стамбул пострадал от большого пожара, это даст козырь врагам, желающим вместо него посадить на трон его брата; султан не может пока ничего сделать, потому что войско отправилось в поход на Венгрию (через год мы ждали уже окончания войны с немцами); потом требовалось выделить немалые средства для завершения новой мечети на берегу Золотого Рога, которую строила валиде Турхан (султан с матерью часто посещали недостроенную мечеть, и Ходжа вместе с ними); ну и выезды на охоту, куда меня не брали, следовали бесконечной чередой. Ожидая с очередной охоты Ходжу, я сидел дома и по его указанию лениво перелистывал книжные страницы в надежде найти какие-нибудь блестящие идеи для того, что он называл «великим замыслом» или «наукой».
Даже мечты об этих преобразованиях уже не занимали меня, заранее безразличного к тому перевороту, который они могли произвести, когда б им суждено было свершиться. Ходжа не хуже моего понимал, что астрономия, география и прочие естественные науки в той их части, которой мы занимались в первые годы, не имеют никакого практического применения; часы, приборы и модели давно ржавели, сваленные в угол. Мы отложили всё до тех пор, когда наступит время взяться за малопонятное дело, которое Ходжа называл «наукой»; но большого замысла, способного уберечь нас от катастрофы, мы, по сути, не имели – имели только мечту о таком замысле. Пытаясь уверовать в эту никак не увлекавшую меня, блеклую мечту и не отдалиться от Ходжи, я иногда старался смотреть его глазами на страницы, которые перелистывал, на случайные идеи, приходившие мне в голову, и пробовал поставить себя на его место. Когда он возвращался с охоты, я делал вид, будто, устремив свою мысль в предложенном им направлении, обнаружил новую истину, опираясь на которую мы сможем все изменить. «Морские приливы и отливы порождаются изменением теплоты впадающих в море рек», – говорил я. Или: «Чума передается мельчайшими частичками, плавающими в воздухе, и прекращается, когда ветер их уносит». «Нет ничего невозможного в том, чтобы изготовить огромное орудие с длинным стволом и большими колесами, перед которым в страхе разбегутся все враги». «Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце – вокруг Луны». Слушая меня, Ходжа снимал пропыленную охотничью одежду и всегда произносил одни и те же слова, заставлявшие меня улыбаться: «А наши-то дураки даже не подозревают, что это так!»
Потом его охватывал приступ гнева, которому поддавался и я. Он рассказывал о глупых выходках султана; например, о том, как тот несколько часов кряду преследовал верхом обезумевшего вепря или же лил слезы над затравленным гончими зайцем. Скрепя сердце Ходжа признавал, что во время охоты его слова влетают в одно ухо султана и вылетают из другого, и в ярости вопрошал одно и то же: когда же эти дураки узреют истину? Случайно или закономерно это стечение глупцов? И почему они столь беспробудно глупы?
Постепенно Ходжа начал осознавать необходимость возвращения к «науке» – на сей раз для того, чтобы понять, что делается у них в головах. Мне тоже хотелось побыстрее приступить к ученым занятиям, потому что я все вспоминал те прекрасные дни, когда мы, ненавидя друг друга, сидели за одним столом и были так друг на друга похожи. Но уже с первой попытки стало ясно, что к былому возврата нет. Прежде всего, я уже не видел, чем и как на него можно воздействовать. Но, что еще важнее, теперь я воспринимал неудачи и горести Ходжи как свои собственные. Однажды, напомнив ему о глупости соотечественников и приведя преувеличенно яркие примеры этой глупости, я дал понять (хотя сам и не верил в правоту своих слов), что он тоже обречен на поражение, и умолк, наблюдая за тем, как отзовутся в нем мои слова. Конечно, он яростно мне возражал, говорил, что поражения можно избежать, что если мы опередим врагов, если полностью посвятим себя какому-нибудь делу (например, сможем создать чудо-оружие), то нам удастся повернуть вспять течение реки, которая отбрасывает нас назад. Но, даже радуясь тому, что он говорит не просто о замыслах, а о «наших замыслах», я понимал: это знак того, что он теряет надежду; видно было, как терзает его ужас перед надвигающимся неизбежным поражением. Он походил на бездомного ребенка; мне были близки его гнев и печаль, напоминавшие те, что я испытывал в первые годы рабства, и я хотел ему уподобиться. Когда он ходил из угла в угол, когда вечером смотрел в окно на мокнущую под дождем грязную улицу или, будто пытаясь разглядеть что-нибудь способное снова вселить в него надежду, устремлял взгляд в сторону Золотого Рога, где в одном-двух домах на берегу еще теплился тусклый свет, – мне порой казалось, что это не Ходжа изнывает от тоски, а я сам, каким был в молодости. Словно тот, кто был мной, давным-давно покинул меня и ушел, и я, клюющий носом в уголке, пытаюсь стать похожим на него, чтобы снова обрести потерянный интерес к жизни.
Но и от бесконечно повторяющихся всплесков этого интереса я тоже устал. После того как Ходжа стал главным астрологом, его земельный надел в Гебзе увеличился, возросли и доходы. Теперь ему не было нужды заниматься чем-то еще, кроме бесед с султаном. Время от времени мы отправлялись в Гебзе, объезжали покосившиеся мельницы и деревни, где первыми нас встречали громадные пастушеские собаки, и проверяли бумаги, пытаясь понять, много ли наворовал управляющий; иногда перешучиваясь, но чаще уныло вздыхая, писали трактаты для развлечения султана, а больше ничего не делали. Если бы я не настаивал, Ходжа, наверное, отказался бы и от ночных развлечений, после которых мы ложились в постель с теми, не жалевшими для себя благовоний, женщинами.
