О’Брайен непринужденно расположился на черном кожаном диванчике, вытянув перед собой длинные ноги. Он оказался крупнее, чем помнилось Джулии, но, оставшись с ним наедине, она, вероятно, более остро воспринимала такую стать. В его позе ощущалась чуткость вкупе с легкостью, как у спортсмена на низком старте. Сейчас он был без очков. Лицо выглядело безобразно голым. Но почему-то нос картошкой и шишковатые надбровные дуги казались единственно подходящими для мужчины чертами.
Слуга присел где-то позади нее. Она и рада была бы посмотреть, куда он отошел, но не могла оторвать взгляда от О’Брайена. Ей пришло в голову спросить, хотя и без надобности, где у него уборная, лишь бы укрыться от хозяина квартиры. Можно ведь, наверное, выбраться из окна уборной и попробовать оттуда спуститься. Была и другая мысль: попросить включить телекран. Ее душила тишина. Но почему-то больше всего пугало то, что в худшем случае никто не узнает ее судьбу.
Глаза О’Брайена остановились на ней. Он так и не заговорил. И даже не шелохнулся.
В конце концов она, кашлянув, произнесла:
— Я получила записку с указанием явиться к этому часу. А товарищ Сайм подсказал, что речь идет о какой-то починке. На самом деле меня как-то раз уже вызывали, но я отправила вместо себя товарища напарницу: мы с ней подумали, что она справится лучше. Очень надеюсь, что это не было нарушением. Если мне не следует здесь находиться, то, конечно… Я бы никогда в жизни вас не побеспокоила.
От этой фразы слуга не то фыркнул, не то хохотнул. Джулия обернулась, но он без всякого выражения глазел на хозяина. Тогда ее уколола паника: она сообразила, что отвела взгляд от О’Брайена. Снова повернулась к нему — и увидела, что тот улыбается.
— Тебе страшно, — изрек О’Брайен. — Ты сейчас думаешь, что мне известны все твои сокровенные тайны, все нелояльные мысли, все предательские речи. Думаешь, я знаю обо всем твоем злосексе, о покупках на черном рынке, о причастности к заговору с целью государственной измены. Думаешь, что по совокупности преступлений ты заслуживаешь смерти.
Джулия смотрела него в неописуемом страхе. У нее обмякли ноги. Казалось, его уродливое лицо, вообще неуместное в этой элегантной комнате, вбирает в себя весь тайный смысл этого мира. О’Брайен снова улыбнулся, и у нее перехватило дух.
— Ты права, — продолжал он. — Я знаю тебя как облупленную. Наблюдаю за тобой семь с лишним лет. Я был рядом в каждый момент твоих сомнений, преступных деяний, изменнических речей. — Он стер с лица улыбку и хмуро добавил: — Впрочем, твои страхи напрасны. Надумай я тебя уничтожить — сделал бы с легкостью. Но в данный момент тебя подстерегает куда меньше опасностей, чем когда-либо.
От этого монолога она просто оцепенела. Когда такой человек убеждает тебя не бояться, это предвещает смерть. Не выдержав его взгляда, она отвела глаза в сторону ближайшей картины, на которой была изображена тонконогая, но невероятно ухоженная гнедая лошадь. Джулии никогда такие не встречались: у них в ПАЗ все лошади были доходягами — кожа да кости. Тем не менее она в них души не чаяла и в голос плакала, когда лошадок пускали на мясо. Больше ей не суждено было их увидеть.
— Тебе не причинят вреда, — вступил новый голос, резкий, будто нечеловеческий.
Она с содроганием оглянулась на слугу. Да, это заговорил он. На странно-неподвижном лице светились насмешливые, добрые глаза.
— Мартин зря не скажет, — подтвердил О’Брайен. — Так что положись на его слово. Тебе не причинят вреда. Надеюсь, ты в это поверишь, не покидая пределов гостиной. Ты — одна из наших, и никто больше не сделает тебе ничего дурного. Могу обещать. Присядь-ка, — указал он рукой на кресло. — Нам предстоит многое обсудить.
Кресло было обтянуто бледно-желтой тканью; таких чистейших предметов мебели Джулия еще не видела. Она примостилась на нем с болезненной застенчивостью. Инстинктивно скосив глаза на слугу, она убедилась, что тот с неподдельным обожанием уставился на О’Брайена. О’Брайен встретился с ним взглядом, и между ними промелькнула какая-то мысль, вызвавшая у обоих улыбку. Только теперь Джулию слегка отпустило нервное напряжение: оказалось, что О’Брайен хоть у кого-то способен вызывать бессловесное дружелюбие. Потом свою роль сыграли тишина и весенний воздух квартиры вместе с суматошным канареечным щебетом. Естественно, в этой комнате не совершалось никакого насилия. По крайней мере, здесь Джулия чувствовала себя в безопасности.
— Можешь задавать мне любые вопросы, — предложил О’Брайен.
Она с осторожностью начала:
— А можно спросить…
— О чем угодно. Телекран выключен. Мы в своем тесном кругу.
После секундного колебания у нее вырвалось:
— Как я могу принадлежать к вашему тесному кругу? Вы же сами назвали меня преступницей.
— Надеюсь, ты не станешь отрицать, что я знаю, с кем имею дело. Тем более ты когда-то с нами сотрудничала. Это для нас очень много значит.
До Джулии дошло не сразу. А когда дошло, она сумела стереть с лица трагическую маску.
— Ты не носишь медаль «Герой социалистической семьи», — сказал О’Брайен.
Она пожала плечами:
— Это невозможно.
— Вот-вот, среднестатистическому человеку этого не понять. Тебя стали бы чураться. Тебя стали бы ненавидеть.
— Да.
— Джулия, а как ты сама относишься к тем, кто способен тебя возненавидеть за твой поступок?
— Они не знают, каково с этим жить, — попросту ответила Джулия. — Всегда легко судить о том, чего не понимаешь. Они уверены в своем превосходстве, но что они знают?
— Им не доводилось оказываться перед таким трудным выбором.
— Вот именно. Они не знают, как поступили бы сами. У многих живы родители, к родителям можно ходить в гости. У этих людей никогда не возникало потребности… ну, вы понимаете.
— Отречься от матери.
— Да.
Он покивал:
— В них до сих пор играет детство.
— Именно так. В них играет детство. По крайней мере, в этом отношении.
— Вижу, ты считаешь, что это жестоко. Заставлять ребенка предавать своих родителей… да-да, многие считают, что это жестоко.
Ответ Джулии прозвучал непреклонно:
— Я знаю, что это жестоко.
— Быть может, ты права. Но не исключено, что так предначертано свыше. Все подвиги совершаются через боль. Мы утверждаем, что ребенок, делающий такой выбор, никогда не пойдет по кривой дорожке. В таком возрасте, когда решения служат опознавательными знаками, ты поставила партию выше всего остального. Ты предала и убила мать, зная, что она никогда тебя не поймет и что все, кому станет известна эта история, будут тебя презирать. Мало кто способен это выдержать. А еще меньше найдется тех, которые, совершив такой поступок, живут дальше. Ты, Джулия… выстояла.
Ее почти катастрофически сбивало с мысли то, что в этой истории О’Брайену известно не все. Он досконально знал, чем занималась Джулия в Лондоне, но что случилось с ее матерью… в ПАЗ, с Гербером — этого он не знал. Телекранов там не было, а кто помнил эту историю, те умерли.
— Ты хочешь спросить, что сделали с твоей матерью, — продолжал О’Брайен. — Отвечу. Она умирала так, как умирают ей подобные. Долго. Под воздействием самого страшного, что только можно себе представить. Хуже того: есть такие приемы, какие под силу придумать только нам. Но тебе, разумеется, все это известно. Знание это сопровождает тебя всю жизнь. И было при тебе, когда ты делала свой выбор. Поэтому я обязан спросить: сейчас ты поступила бы иначе?
Мысли у нее заметались. Ответить получилось не сразу. Потом она сузила для себя этот вопрос и сумела выговорить без фальши:
— Нет, я поступила бы точно так же. Ничего другого я сделать не могла.
— Правильно, — кивнул он. — Ты поступила бы точно так же. А почему мы придаем такое огромное значение этому решению?
— По причине лояльности, — чопорно сказала она. — Такой выбор доказывает преданность делу партии.
— Ничего подобного.
Она удивленно подняла на него взгляд:
— Тогда почему?..
