— Ну, по какой еще причине мы просим совершить нечто столь чудовищное?
Нахмурившись, она покачала головой:
— Ума не приложу.
— Если мы требуем таких поступков от детей, то не потому, что сомневаемся в их лояльности. Мы отличаем лояльность от измены так же легко, как день от ночи. И для разоблачения преступников такая подмога нам тоже не нужна. В каждом отдельно взятом случае мы усматриваем в родителе преступника задолго до получения сигнала от ребенка. Но тем не менее мы ждем этого сигнала, даже если все это долгое время преступник разгуливает на свободе… А ради чего мы так действуем? Да ради того, чтобы ты стала такой, как сейчас. Ты ничем не отличалась от окружающих, была пустышкой, которая почитает свою слабость добродетелью. Но сделанный выбор тебя преобразил. В течение последующих лет, тех лет, когда ты скрывала то, что твои дружки назвали бы преступлением, а ты сама четко осознавала как подвиг, происходила твоя трансформация. Так превращается в алмаз кусок угля — под давлением, которое его деформирует и сокрушает. Без этого насилия алмазы не создаются. Такова уж сущность алмаза… Ты не знаешь, в чем твоя сила, — пока еще не знаешь. Но ты уже нечто большее, чем женщина, и даже нечто большее, чем мужчина. Ты — хомо океаникус, представитель расы будущего. Люди нашей профессии, все до единого, сделали такой выбор. И этот выбор мы называем Любовью.
Когда он высказался, Джулия подумала, что в этом есть доля здравого смысла. Она ведь и впрямь сильнее других. В конце-то концов, она сумела унести ноги из ПАЗ, а больше никому такое не удавалось. Она вступила в партию, хотя родители ее были преступниками. Устроилась на работу в одно из четырех ведущих министерств. А теперь, сидя перед О’Брайеном, сотрудником минилюба, даже не думала плакать или молить о пощаде, не проронила ни одного неосторожного слова. Чем она не алмаз? Она выстоит.
— Тебе известна пятая добростория «Мыслей Старшего Брата»? — спросил О’Брайен.
— Естественно, — сказала она. — В школе мы декламировали добростории каждое утро.
— А сейчас можешь продекламировать, чтобы я послушал?
Вначале Джулия испугалась, что ее похвальба окажется пустым звуком. Но потом в памяти всплыл школьный коридор — угроза порки, холод, вонь уборных, отчаянные старания не перепутать ни единого словечка, — и она затараторила:
— «Это пятая добростория из „Мыслей Старшего Брата“. Здесь начинается наше ученье, здесь кончается наше противление. Некий прол был арестован за организацию бунта в своем районе. Профсоюзные лидеры доставили его к председателю районного отделения партии. Председатель спросил: „В чем обвиняется этот человек?“ И профсоюзные лидеры ответили так: „Не будь он преступником, мы бы его сюда не привели“. — „Тогда, — сказал председатель, — забирайте его с собой и судите по своим правилам“.
Профсоюзные лидеры заспорили: „Но ведь он заслуживает казни, а у нас нет права казнить“.
Тогда председатель отправился в Народный дворец, приказав, чтобы следом доставили туда же прола. И спросил: „Не ты ли царь пролов?“ — „Ты сам так решил, — удивился прол, — или это наговор?“ — „Разве я прол? — ответствовал председатель. — Тебя передали мне с рук на руки твои же люди. Что ты натворил?“
И прол сказал: „Ты назвал меня царем. И впрямь: я рожден и пришел в этот мир, дабы стоять за правду. Всякий слушает меня, кто по эту сторону правды“. И председатель спросил: „А что есть правда?“»
Тут О’Брайен, который до сих пор напряженно слушал, подался вперед и поторопил:
— А прол что на это?
— Ответа у него не было, — сказала Джулия. — По крайней мере, история ответа не дает.
— И председатель его пощадил? Коль скоро прол не желал грешить против правды?
— Нет, прола отдали палачам. После истязания кнутом ему надели на голову терновый венец и пригвоздили к укосине, на которой он и умер. А председатель умыл руки и все забыл.
— За что же председатель так сурово его наказал?
— За зломыслие и распространение зломыслия. За прилюдное речепреступление.
— Так-то оно так, но разве зломыслие заслуживает столь жестокой кары? Отвечай по своему разумению, Джулия. Почему мы караем за эти преступления такой смертью?
— Ну, этого я сказать не могу. У меня мозгов не хватает.
От этих слов рассмеялись оба: и О’Брайен, и Мартин. Содрогнувшись, Джулия ответила:
— В самом деле, это чистая правда! Я даже не задумывалась!
— Как это — не задумывалась? — возмутился О’Брайен. — Вот только что задумалась. И надумала, что убивать того мужчину было совсем не обязательно.
— Ну, пожалуй. Но это всего лишь сказание. Злодей из сказания легко вызывает к себе жалость: он ведь не способен причинить нам вред. Не то что в жизни.
— Что верно, то верно. Мудрое, я бы сказал, наблюдение. Да, у нас есть все основания полагать, что «мозгов» у тебя больше, чем ты говоришь. Но давай-ка проверим твою гипотезу. Допустим, наш царь-прол — реальное лицо. Например, Уинстон Смит.
Только теперь Джулия поняла, к чему идет дело, и ощутила внутри тошнотворный ком. Разумеется, без жертвы обойтись не могло. О’Брайен — сама смерть. И сейчас исполняет ритуалы смерти.
— Говори начистоту, Джулия, — приказал он. — Солжешь — я сразу пойму.
— Ну, Смит никакой не царь, — осторожно выдавила Джулия. — В том смысле, что… разве он наделен хоть какой-нибудь властью?
— Никакой.
— Тогда достаточно было бы отправить его в ссылку. Или на перевоспитание. То есть… ну откуда мне знать? Я всего лишь механик.
— Объяснить тебе, почему он заслуживает смертной казни?
И вновь ее стал душить все тот же ком. Но она сумела ответить:
— Объясните, пожалуйста.
— Тебя приучили думать, что прол из этой истории — не кто иной, как Эммануэль Голдстейн. На самом деле таким Голдстейнам несть числа, как несть числа государствам, где бесчинствуют такие Голдстейны. У Голдстейна миллион имен и миллион обличий, но он всегда твердит, что борется за правду. Правда! До чего же террористам любо это слово! На первых порах они мечтают отдать за нее жизнь — так подкрадывается зараза. Поначалу она, естественно, остается в области фантазий. Наш новоявленный террорист даже не помышляет принести себя в жертву. Он, как прежде, ходит на работу, выполняет свои обязанности — в общем, ничем вроде бы не выделяется… Но вскоре открывает для себя, что за правду нужно платить чужой кровью. Вот тут-то мечты уступают место действиям. У террориста возникает неодолимое желание искать себе подобных. Сколотив свою ячейку, правдолюбцы не успокоятся, покуда не отведают крови. Они начнут устраивать акты саботажа, которые повлекут за собой гибель сотен невинных душ. Они будут продавать родную страну вражеским державам, будут прокладывать дорогу в свои города их армиям — пусть бесчинствуют, убивают, насилуют. Правдолюбцы не погнушаются никакими низменными деяниями, будь то мошенничество, подделка документов, шантаж, влияние на неокрепшие умы, продажа препаратов, вызывающих зависимость, поощрение проституции, распространение венерических заболеваний, — иными словами, они не остановятся ни перед чем, лишь бы нанести вред людям, которые якобы преграждают им путь к правде. Если правдолюбец сочтет, что во имя правого дела нужно плеснуть кислотой в лицо ребенку, он с готовностью это сделает… Правдолюбцы, по их словам, ненавидят двоемыслие. Но ради правды соврут — недорого возьмут. Более того, поборник правды способен всю жизнь выдавать себя за другого, жениться и даже производить на свет детей, которым вовек не скажет правдивого слова, но в свой срок нанесет смертельный удар во имя правды… Все это, наверное, покажется тебе невероятным, но члены голдстейнова братства уже в открытую хвалятся своими намерениями. Что есть правда? Это кислота, которая сожгла детское лицо. Это отец семейства, замышляющий убийство родных. Это все зверства евразийских полчищ, но уже у нас на пороге. — Помедлив, он спросил: — По-твоему, это домыслы?
— Не исключено, — вновь насторожилась она. — Я просто не понимаю, кому это может быть выгодно.
