Когда я спустился к нему, он с гордостью показал мне первый в этом мире граненый стакан с четырнадцатью гранями. Когда я спросил его, как он его сделал, он показал мне разборное устройство из деревянных плашек, в которое и был выдут этот стакан. Я дрожащими руками взял стакан в руки, еще одна вещь моего времени перекочевала ко мне. А теперь дело за самоваром, если конечно его никто еще не придумал. Но если даже и придумал, то у меня, его все равно нет. И я сразу, не откладывая дело на потом, отправился к Кузьме, чтобы нарисовать ему будущее его творение.
Кузьма же в это время сидел нал чертежами моего микроскопа и задумчиво вертел в руках пластины бронзы. Мы на некоторое время переключились на проблемы микроскопа, но потом, я сказал, что все равно стекол для микроскопа у нас пока нет и давай-ка Кузьма подумаем над самоваром, и над подстаканником из серебра, такую вещь царю на стол не стыдно будет поставить.
В который раз я думал, как, хорошо, что я умею рисовать, рисунок стакана с подстаканником и для хорошего ювелира все ясно. А вот с самоваром было потрудней. Кроме рисунков я ничего не мог представить, а вот как делается труба, как к ней прикрепляется луженый оловом бак, это была уже не моя стихия. Но Кузьма воодушевленный раскрывшимися перед ним новыми перспективами был очень доволен.
Оставив Кузьму предаваться своим мечтам, я ушел наверх.
Настроение, почему-то было отвратным. Я сел за письменный стол и, не зажигая светильника, сидел, глядя в темное стекло, в котором не было видно ни одного огонька. Было тихо, и только иногда где-то был слышен лай собак.
До этого момента у меня никогда не было ощущения такой пустоты, и беспомощности в том, что я делаю. А впереди были ужасные годы, а мне ведь будет сорок два или сорок три года, когда настанет голод великий, если конечно я еще доживу до этого. Иоанн Васильевич умрет лет через десять, и что будет? Вроде, насколько я помнил историю, должен после него править Федор или сразу Годунов, вот ведь голова дурная, кто мешал историю учить? А сейчас сижу и даже правильной стратегии выработать не могу.
Ну ладно с моей подачи Бомельку могут и раньше поджарить, но мне тогда придется быть самому врачом Иоанна Васильевича. Справлюсь ли я с этой задачей? Потом эта война Ливонская, из-за нее ведь помниться разруха пошла, может ее надо прекращать. А я кто? Воевода, специалист по оружию, – ничего не знаю, ничего не умею.
Нет, но все-таки Бомелиуса надо убирать, иначе я сам могу поджариться на сковородке, если он сможет устроить мне какую-нибудь пакость, то, что он английский шпион-это понятно, но вот, как это до царя донести.
А у меня выхода практически ни на кого нет. Один и есть Хворостинин, так он с чего поверит, что Бомелиус все, что может, передает английской короне.
Заявить прямо на глазах у царя, что Бомелиус шпион, так можно и самому в пыточную попасть.
А если состряпать самому письмо на английском языке, адресованное ну положим какому-нибудь лорду, да подкинуть в нужное время и в нужном месте. Уж меня то точно в этом не заподозрят, где мне английский язык знать. А то, что будет он не очень правильный, на это никто не обратит внимания, если у Бомелиуса найдут еще компромат.
Воодушевленный пришедшей мне в голову идеей я улегся спать. Уже засыпая, подумал:
– Стал такой же сволочью, как и все, – и тут же оправдывая себя пробормотал:
– Какое время, такие и люди.
Я сидел и в десятый раз выводил староанглийскими буквами и оборотами:
"Достопочтимый Бомелиус. Известная вам особа, довольна вашими действиями и находит их верными в создавшихся обстоятельствах. Вы избрали правильную тактику постепенного умертвления вашего главного пациента. Будьте осторожны и берегите себя. Все деньги как мы условились, хранятся у известного вам лица.
Я сочинял письмо и думал, разве сможешь догадаться, что пригодиться тебе в жизни. Когда на третьем курсе мединститута я встретил студентку иньяза, повернутую на древней поэзии Англии и между обжиманиями в подъезде, сидел с ней в библиотеке, где она восторгалась благозвучными переливами английской речи, хотя я подозревал, что как это правильно произносится, не знает ни один самый лучший лингвист. Но зато сейчас знание немногих давних оборотов речи помогало придать моей записке хоть тень правдоподобности. Оставалось только каким либо образом найти немного бумаги английского производства притом так, чтобы никому и в голову не пришло, что мне нужна именно такая бумага.
В кабаке, сидел пьяный немецкий рейтар, еще недавно он поливал всех ломаным русским матом, а сейчас неожиданно встал и вышел вон. Когда половой заметил, что рейтар оставил кожаную сумку он рванул на улицу, чтобы вернуть немца. Но на улице уже никого не было видно. Когда половой вернулся, целовальник уже разглядывал содержимое сумки, где валялось несколько серебряных чешуек и пара запечатанных писем. Он благоразумно не открывал письма, что бы завтра отдать их своему знакомому дьяку, который за такие вещи ему довольно неплохо платил.
Элизиус Бомелий сидел в своем кабинете в довольно неплохом расположении духа. Все шло своим чередом, уже почти двадцать лет он в Московии, "лечит" московского царя и его семью, в родной Вестфалии про него все уже давно забыли, а в Англии ему даже не разрешили работать из-за отсутствия лицензии. Ну, ничего, когда он приедет на остров, все увидят, как можно хорошо заработать в Московии. Неожиданно в дверь постучали, и в кабинет забежал встревоженный дьяк, которого Бомелиус подкармливал уже много лет.
– Слушай дохтур, какую-то записку то ли письмо к тебе нашли. Много в нем на тебя указывает, как отравителя царского, да еще и говорят, что с Баторием ты переписку вел. Бежать тебе надо немедля, В жизнь бы не пошел тебя предупреждать вражину, дак ведь на дыбе и меня за собой потянешь. Иоанн Васильевич еще не знает, так, что время у тебя сегодня есть, давай собирайся.
Бомелиуса, как когда-то я и читал, поймали в Пскове. Его привезли и долго пытали, а потом к великой народной радости проткнули вертелом и поджарили на гигантской сковороде. Я не злорадствовал по этому поводу, а сидел и рассуждал, интересно было ли что-то в моих действиях, что сыграло такую роль в судьбе этого отравителя. А если бы я не написал этого письма, может, ничего бы не случилось, и он продолжал травить царя и всю его семью своими препаратами и травами.
Теперь я сидел и ждал, решит ли царь взять для себя молодого лекаря, не закончившего ни одного учебного заведения, и воспитанного бабкой знахаркой к себе в личные врачи. Я понимал, что сейчас там идет разговор с его ближайшими советниками, и не думаю, что большинство склоняется в мою пользу, если бы это все случилось через год или два, наверно все-таки моих сторонников было бы гораздо больше.
Похоже, что дебаты длились долго, потому, что вызвали меня во дворец только через неделю, после всех этих событий.
Снова я стоял перед троном и собирался выслушать, что мне скажет царь.
– Щепотнев, много я услышал за эти дни слов и хороших и плохих, но больше все же было хороших, Решил я будешь ты у меня врачом личным, а второго мне с Англии пришлют. Так, что вдвоем будете меня лечить.
Я собрался с силами и с дрожью в ногах заявил:
– Благодарю тебя великий государь за честь великую, только казни меня сейчас, не буду я с аглицкими врачами работать, один аглицкий отравитель уже поджареный закопан, не хочу со вторым таким же знаться, схизму его слушать.
Царь посмотрел на Хворостинина, стоявшего неподалеку, и, улыбаясь покачал головой.
– Мне тут уже кое-кто сказал, как ты на такой приказ ответишь. Хвалю, что не побоялся сказать, что думаешь. Быть посему. С сегодняшнего дня ты Щепотнев Сергий Аникитович личный мой врач! Но посмотрим, как дела пойдут, а то и других лекарей вызвать недолго. За такие деньги приедет их сюда не один десяток.
Мы сидели с царем в его личном покое, кроме охраны никого больше не было.
– Ну рассказывай Сергий, как ты лечить меня собираешься и от чего, – пристально глядя мне в глаза сказал царь.
– Государь, я ведь не святой Лука, простой я человек и божественным даром не обладаю, все мое умение, это руки чтобы осмотр вести и голова, чтобы смотреть и думать. Так, что если хочешь, чтобы я лечение, какое назначил, мне сначала с тобой нужно будет долго говорить, где, что беспокоит, как спишь, как простите по отхожему ходишь. Потом надо будет все тело руками просмотреть, ухом послушать. Вот когда я все это я сделаю, тогда и про лечение можно будет поговорить.
И еще я хотел сказать государь. Ты властен над страной нашей, над моим животом также, Я бы хотел, чтобы ты меня в отношение здоровья своего, слушал, как я тебе во всем остальном подчиняюсь и выполняю все приказания. Я вот знаю например, что ты постами непосильными себя изнуряешь- это дело великое угодное господу. Но ведь ты великий государь, которому сам Господь власть вручил над Третьим Римом. Старец в пещере в посту себя изнуряющий, только за себя ответственен, А ты великий государь перед Самим Господом отвечаешь за царство тебе данное. И тебе государь всенепременно надо посты соблюдать, но без изнурения тела своего, чтобы ты державой править достойно мог. От уставившихся на меня пронзительных глаз царя мне стало не по себе.
