Следом за ним сыпанула из жилища куча чумазых голопузых ребятишек, у костра суетилась женщина с заплетёнными косами. За строем лиственниц гас закат.
— Здорово, Степан, — соскочил на берег Парфёнов.
— Здорово, Игнаска… третий день тебя ждём. Олешка резать ната, спирт кушай нат-та, говорить толго-толго нат-та, — смуглое лицо эвенка млело неподдельной радостью и гостеприимством, — баба мне зимой сына родил. Шибко на Игнаска похозый. Однахо, крепкий парень будет.
Игнатий неопределённо хохотнул, глянул на удивлённого Егора.
— Неужто, Степан?! Вот это радость! — выжидательно глянул на чум.
— Шибко парень будет крепкий. Охотник будет. Мясо из рук рвёт. Пасиба тебе, хоросый парень.
— Не вгоняй в краску, Степан, перед дружком. Он ить нечё не ведает о нашем родстве, подумает невесть что, Егоркой его звать, принимай гостей.
— Здорово, Игорка… — добродушно улыбнулся эвенк, — у-у-у сопсем большой парень. Ванька такой расти. Баба моя тебя шибко полюбит. Бабе люча, что кость собаке, не отберёшь…
Баба, полнотелая игривая девка с весёлым и кокетливым взглядом, оказалась старшей дочерью Степана. Она вылетела из чума к Игнатию, мешая русские и эвенкийские слова, защебетала кедровкой и поволокла его за собой в жилище.
Вскоре он медведем вылез оттуда на свет, держа в руках пухлощёкого младенца, завернутого в заячье одеяло. У него были слегка раскосые глаза, вполне осмысленно изучающие взрослых.
— Егор?! Ты глянь, чё я на старости лет, горемычный, натворил! Лихую кровь пустил по земле, — дурковато улыбнулся Игнатий и поднял сына высоко над головой, — расти, ясно дело! Добрячего мальца мне удружила Лушка.
Она обеспокоенно вилась вокруг, как оленуха вокруг тугута, ясная материнская радость светилась в быстрых глазах Лушки. Она тянула руки к дитю, боясь, что Игнатий уронит его на землю. Степан попыхивал трубочкой, посмеивался, он снял с жердей маут-аркан и пошёл ловить оленя.
Трубку оставил сыну, трёхлетнему серьёзному карапузу, тот сунул её в рот и привычно затянулся. Свистнула в воздухе ременная петля, белоногий орон забился, испуганно выворачивая белки глаз. Степан достал нож, наставил узкое лезвие в его затылок и резко ударил кулаком по берёзовому черенку.
Животное рухнуло в траву без звука, истомно вытянув заднюю ногу. Эвенк смотал маут, не спеша повесил его на место, вернулся к туше, и замелькали руки опытного охотника.
Олень будто сам вылазил из шкуры, не успел Егор выпить кружку чая, как уже расчленённые ножом части орона были развешаны над дымом костра.
Самые лакомые куски Степан отложил для гостей. Его молчаливая жена притащила из чума большой котёл, повесила его на треножнике над пламенем и залила водой из речки.
Когда вода закипела, бросила мясо, экономно отмерила пару ложек соли из кожаной сумки и тут же сняла котёл с огня. Егор подошёл к Парфёнову, шепнул на ухо:
— Мясо ещё не уварилось. Куда они спешат, пронесёт от него.
— Уварилось, брат, уварилось. Такое мясо спасает от цинги. Соки из него не уходят. А коль пронесёт, у них есть первейшее средство — настой из листьев рододендрона. Но, если понадобится, много не пей, придётся потом палкой выковыривать.
Го-го-го-го, — заржал Игнатий и ушёл к плотам. Вернулся с банчком спирта и свёртком в руках. По-купечески щедро одарил детишек леденцами, хозяйка молча приняла набор разных ножей, Степану протянул мешочек патронов и пачки табака.
Луше досталась цыганская шаль с кистями. Пировали на разостланных шкурах около костра.
Эвенки расспрашивали Игнатия о новостях, живо работали челюстями, обжигаясь, лопали с азартом свежину, взблёскивая остриями чёрных глазёнок, с любопытством разглядывали смешных длинноносых люча с медвежьей шерстью на щеках.
Егору мясо показалось пресным, он сказал об этом Игнатию и услышал, что эвенки подсолили мясо для гостей, а сами привыкли исстари не употреблять соль вовсе.
Звёздное небо мерцало меж веток спящих лиственниц, собаки ворчали и грызлись за кости, беспутная Верка уже взяла команду над покорными кобелями, щёлкала зубами, отнимала лакомство.
Егор позёвывал от сытости, с улыбкой поглядывал, как льнула Лушка к Игнатию, теребила за рукав, прислоняла голову к его плечу, мешая разговору. Мать её сидела нахохлясь, неодобрительно поглядывая на своё чадо, покуривала трубку. Игнатий заговорил о деле.
— Сколько оленей дашь под вьюки, Стёпка?
— Однахо, дюжину олешек дам.
— Мало, ещё пару прибавь. Мне надо больше оленей, — торговался Игнатий, — для двоих много харча везти.
— Два по десять дам. Хватит?
— Уговорились.
— Лушка вас проводит, потом вернётся назад. Сам хотел с тобой кочевать, Лушка не хочет меня брать. Зачем поп ей дурной имя дал? Настоящее имя девки — Нэльки, весна — значит.
Живое имя… мох растёт, солнце светит. Лушка — плохо. Зови девку Нэльки. Большая радость от весны всем. Нэльки! Зачем отца аргишить не хочешь брать, — и лукаво засмеялся.
Детишки скоро угомонились, поснули кругом на шкурах. Мать отнесла их в чум и сама осталась там, туда же подался пьяненький Степан. Напоследок он сказал, что Егор — бояттинан, значит — хороший человек. Егор умостился на шкурах у огня и сквозь дремоту поймал обречённый вздох Игната:
— Ну чё мне с тобой делать, прямо беда… ясно дело, пойдём, Нэльки-Лушка, пойдём поглядим на реку, не убегла ли ишо вся.
Она отозвалась журчливым хохотком.
Егор приоткрыл глаза и увидел их спины, гаснущие в ночи. Внутри сосанула застарелая болячка, припомнилась который раз улыбчивая Марфутка, он натянул на себя шкуру и поплыл в видениях сна.
…Марфа раздевалась в какой-то избе при людях и шла к нему, бесстыдно потряхивая грудью, ему было совестно перед народом, он не знал, куда подевать глаза. А она уже мостилась у него под боком на нарах, толкалась и шевелилась, отдавая почему-то запахом псины.
Егор изнывал мыслями: «Господи, срамно-то как, ить люди кругом», — но не стерпел и тоже обнял её, напрягся и проснулся… Рядом лежала примостившаяся Верка, сладко позёвывая и взмахивая хвостом. Егор озлился:
— Тьфу! Ты, зараза, двигай отсель, — отпихнул собаку рукой и перевернулся на другой бок.
Сон пропал. От реки доплывали тихие голоса, басок Игнатия курчавился смехом. Где-то во тьме бродили олени, взвякивали колокольчики, шумела река на дальнем перекате.
Егор отыскивал в небе главенствующие звёзды, складывал их в причудливые узоры, голову туманили неясные вопросы к самому себе: «Зачем ты явился в этот мир? Как жить намерен? Что толкает тебя в горнило испытаний от спокойной и размеренной доли? Кто я есть?»
