Ещё одной важной мерой, предпринятой графом Муравьёвым, было увольнение со службы в Северо-Западном крае почти всех чиновников-поляков, поскольку многие из них тайно сочувствовали, а зачастую и помогали повстанцам. По всей Великороссии был брошен клич, призывавший смелых и честных людей приезжать в Белоруссию, старинную русскую землю, для работы в присутственных местах. Это позволило избавить белорусские государственные учреждения от польского влияния.
Отметим, что идея привлечения великорусов к работе в Белоруссии была весьма популярна среди образованных белорусов. Профессор Коялович ещё до восстания 1863 года писал: «В настоящее время перед нами уже в надлежащей полноте логическое, естественное развитие народной западнорусской жизни. Произнесён приговор над политической, религиозной и социальной зависимостью западно-русского народа от Польши. Народ этот теперь стоит на прямом пути к восстановлению своего древнего единства с Восточною Россией. Но мы знаем, что этот шаг достался ему очень и очень дорого. Он потерял своё высшее и даже среднее сословие и остался в массе простых земледельцев, запертых на пути цивилизации сверху польскими панами, в середине евреями. Создать ему из себя свой верхний и средний класс людей, своих руководителей очень трудно, да едва ли и возможно. Ему необходима помощь со стороны того же восточнорусского народа, к которому он стремился в течение стольких веков. Из Великой России должна прийти Западной России подмога к образованию высшего образованного класса и среднего»[155].
Благодаря реформам Муравьёва, к началу XX века в Белоруссии появилась своя интеллигенция, придерживавшаяся в основном общерусских взглядов. Одним из главных рупоров белорусской интеллигенции стала монархическая газета «Северо-Западная жизнь», основанная в 1911 году Лукьяном Михайловичем Солоневичем. Его сын, Иван Лукьянович, позже вспоминал: «Народ остался без правящего слоя. Без интеллигенции, без буржуазии, без аристократии – даже без пролетариата и без ремесленников. Выход в культурные верхи был начисто заперт польским дворянством. Граф Муравьёв не только вешал. Он раскрыл белорусскому мужику дорогу хотя бы в низшие слои интеллигенции. Наша газета опиралась на эту интеллигенцию – так сказать, на тогдашних белорусских штабс-капитанов: народных учителей, волостных писарей, сельских священников, врачей, низшее чиновничество»[156].
Иван Лукьянович Солоневич
Итог деятельности Муравьёва в Северо-Западном крае подвёл попечитель Виленского учебного округа И.П. Корнилов: «Русская пропаганда, действующая через школы, церкви, администрацию, делает своё дело; она возбуждает в массах ясное сознание и убеждение, что здешний край – исконно русский, что здесь колыбель русского государства и православия, что если губернии около Москвы называются Великой Россией, то здешние губернии имеют полное право называться первоначальною древнею Россией… Поэтому все меры, клонящиеся к восстановлению древнего православия, к восстановлению в народе сознания о его русском происхождении и коренном православии, конечно, сильнее, прочнее и действительнее всяких мер полицейских и военных… Белорус мало-помалу перестаёт быть быдлом, работающим безответно на пана и жида. Русский язык и русская вера перестают называться холопскими; русского языка не стыдятся, как прежде, а польским не щеголяют. Русское образование сильнее русского штыка»[157]. Забавно, что местечковые националисты приписывают вышеуказанные слова Муравьёву и извращают их следующим образом: «Что не доделал русский штык – доделает русский чиновник, русская школа и русский поп», намекая на то, что генерал-губернатор Северо-Западного края якобы занимался «искоренением белорусчины». В действительности же, как видим, в вышеприведённой цитате нет ни слова о «белорусчине», поскольку самостийного белорусского проекта тогда ещё и в помине не было.
В начале марта 1865 года Муравьёв уехал в Петербург и лично просил государя об отставке. Он выполнил свой долг: за два года был не только подавлен польский мятеж, но в белорусском обществе произошли такие перемены, которые оставили след на века. Александр II удовлетворил прошение генерал-губернатора, разрешив Михаилу Николаевичу самому определить своего преемника. Им стал Константин Петрович фон-Кауфман, будущий покоритель Туркестана.
Местечковый национализм vs. западнорусизм
Местечковая националистическая идеология в Белоруссии начала формироваться в самом конце XIX столетия: её отправной точкой следует считать вышедшую в 1891 году книгу «Дудка белорусская» («Dudka bialaruskaja»), автором которой был уроженец Виленской губернии Франциск Бенедикт Богушевич (псевдоним – Мацей Бурачок). Предисловие к «Дудке белорусской» стало первым манифестом местечковых националистов и создало идеологическую базу для зарождения сепаратистских идей в Белоруссии.
«Дудка белорусская» состояла из предисловия и 19 поэтических произведений. Наибольший интерес представляет предисловие, в нём автор сформулировал два основных принципа белорусской националистической идеологии:
1) Белорусский язык – основной маркер национальной самобытности белорусов («Много было таких народов, что потеряли сначала язык свой, так, как тот человек перед смертью, которому язык отнимет, а потом и совсем умерли. Не бросайте ж языка нашего белорусского, чтобы не умерли!»[158]);
2) Нахождение Белоруссии в составе Великого княжества Литовского есть «золотой век» белорусской истории («Уже более пятисот лет назад, до правления князя Витеня в Литве, Белоруссия вместе с Литвой защищалась от нападений крестоносцев, и много таких городов, как Полоцк, признавали над собой власть князей литовских, а после Витеня литовский князь Гедимин совсем объединил Белоруссию с Литвой в одно сильное королевство и отвоевал многие земли у крестоносцев и других соседей. Литва пятьсот двадцать лет тому назад уже была от Балтийского моря длиной аж до Чёрного, от Днепра и Днестра-реки до Немана; от Каменца-города аж до Вязьмы – в середине Великороссии; от Динабурга и за Кременчуг, а в середине Литвы, как то зерно в орехе, была наша землица – Беларусь!»[159]).
Примечательно, что стоящий у истоков белорусского национализма Франциск Богушевич был выходцем из польской культурной среды и активным участником польского восстания 1863 года. В стихотворении «Хрэсьбіны Мацюка» («Крестины Мацея») он как бы оправдывается за свою былую «польскость». Мацей, лирический герой данного поэтического произведения, на вопрос казака о своей национальности отвечает, что он «тутэйшы, свой чалавек», а затем, вопреки требованию князя Хованского, отказывается перейти из католичества в православие. За это Мацея по приказу начальства бьют розгами как поляка-католика. Заканчивается стихотворение патетическим восклицанием: «О так-то хрысцілі мяне казакі // 3 тутэйшага ды у палякі!»[160]
По мнению одного из активных участников белорусского националистического движения начала XX века Александра Цвикевича, Богушевич пришёл к «белорусскости» в результате «того разочарования в панских идеалах восстания [1863 года], которое (разочарование) было характерно много для кого из белорусских его участников»[161]. На решающее значение неудачи польского мятежа 1863 года для возникновения сепаратной белорусской идентичности указывает и современный белорусский исследователь Всеволод Шимов: «Провал восстания вызвал в рядах [шляхты Северо-Западного края] очевидное разочарование в самой «польской идее» и её жизнеспособности на белорусских землях. Именно это, как представляется, и подтолкнуло «левое» крыло мелкошляхетского сословия, увлекшееся народничеством, к конструированию особой, белорусской, идентичности, отличной как от русской, так и от польской»[162].
Стал ли Богушевич «шчырым беларусам» или же использовал местечковый национализм в польских интересах? Факты свидетельствуют в пользу второго варианта. Близкий друг Богушевича Франциск Оскерка вспоминал: «Пан Богушевич… пламенный патриот-поляк, который в довольно частых личных разговорах со мной утверждал, что единственным мотивом, который толкнул его и его предшественников писать на этом говоре (т. е. по-белорусски. – Прим. авт.), было опасение возможной русификации местного люда»[163]. Также следует обратить внимание на то, что сын Богушевича, по словам Цвикевича, был «крайним зоологическим польским шовинистом и отказался отдать заинтересованным особам архив отца»[164].
Слева – Богушевич ещё «polski pan», справа – он уже «прыгнечаны царызмам беларус».
