Кто бы мог подумать, что та молодая смазливая монашка, безропотно отдавшаяся святому наставнику, на проверку оказалась обыкновенной шлюхой.
Колдун, сведущий в лекарстве, оставался его последней надеждой.
Надежда оправдалась, Флорентиец вылечил молодого епископа. Тот едва не отправил чернокнижника обратно в темницу, но колдун уже успел показать свои таланты и в других областях, искусно подставив под папскую опалу мешавшего епископу кардинала. И Абсалон смалодушничал, оставив нечестивца при себе. А тот как бы в благодарность все больше и больше старался для епископа, внешне совсем не зазнаваясь при этом и чтя епископское высокомерие.
Один раз, правда, епископ чуть сам не убил его — когда колдун осмелился попросить за упрямого кузнеца-дана, не желавшего отказываться от поклонения Одину, и буквально разорвавшего на части нескольких латников, посланных научить его уму-разуму.
С большими потерями кузнец был взят живым и приговорен к четвертованию тупым топором, но колдун упросил-таки Абсалона отдать мастера ему, убедив в том, что сделает из него навсегда послушного и преданного раба, способного выполнить любое приказание, и тут же забыть об этом. А чтобы не смущать ревнителей строгого правосудия, чернокнижник предложил одеть на кузнеца вечную маску, под которой его звериная морда никому не будет мозолить глаза, напоминая о необоснованном «помиловании».
Скрепя сердце, епископ согласился, тем более, что потребность в таком слуге была у него всегда.
Все произошло так, как и описывал колдун. Под влиянием неведомых чар дикий и упрямый варвар превратился в идеального исполнителя щекотливых поручений. Подчинялся он только самому Флорентийцу да Абсалону; впрочем, епископ избегал сам отдавать приказания гиганту в маске, предпочитая использовать посредничество колдуна.
За кузнецом последовали другие.
Волосатый лесной человек, долгое время нападавший на обозы, сарацин, захваченный далеко на юге, три раза убегавший из наглухо запертых охраняемых темниц, и мастерски владевший сарбаканом, пират-рыба, резавший экипажи торговых судов, забираясь на них из воды…
Получился отряд из отчаянных головорезов. Как и самый первый — датский кузнец, все они носили одинаковые маски, никогда на людях не снимая их. Несмотря на малочисленность, этот отряд стоил иногда целой армии, что и доказывал, случалось, карая неугодных епископу вассалов… а то и сюзеренов. Никакая дружина не могла защитить зазнавшихся дворян от демоноподобных бойцов с металлическими лицами, открывавших любые запоры и проходящих, не без помощи Флорентийца, сквозь любые стены…
Епископу хотелось спать, но он вновь взялся за молитвенник. Больше страха пострадать как-нибудь от Рима за свои художества с колдуном (в крайнем случае, могли отлучить от Церкви) его грыз страх погубить свою душу. Любой грех можно замолить, раскаявшись, но нет прощения упорствующим в грехе. И перед тем, как приняться за латынь, епископ пообещал почти неслышно Христу, висящему на кресте:
— Как очистим Рюген от язычников, отдам колдуна со всеми его страшилищами королевским палачам.
Затем, слегка успокоившись, Абсалон засветил еще одну свечу, открыв заложенную страницу, он продолжил моления.
И долго не смолкал в полутьме палатки этот шепоток, ибо чудилось епископу, что за спиной его стоит Сатана.
— Сгинь, нечистый! Воистину, ночь дьявольское время!
* * *
… Выйдя от епископа, колдун быстро поднялся с колен. Он давно уже приучил себя легко переносить необходимое унижение, но удовольствия от этого получать все равно не научился. Да и не хотел учиться. Тот, кто гнушается полизать вовремя чужую задницу, закрывает для себя множество путей наверх, но кто любит это занятие — закрывает все. Ну, да ничего, дайте срок, и он припомнит этим чванливым зазнайкам, начиная с самовлюбленного Абсалона, все их издевательства!
Но тут чернокнижник погрешил против истины. Абсалон, епископ из Роскилле, получил блестящее богословское образование и знал, что честолюбие — один из смертных грехов.
Наверное, его религиозный романтизм был лишь маской, ибо всю жизнь этот епископ провел в кровопролитных войнах, предпочитая, чтобы ветер раздувал парус над головой, а не сутану. Приблизив к себе клирика Саксона, Абсалон, конечно, побеспокоился о посмертной славе, но гораздо более весомым делом сего мужа можно считать основание Копенгагена.
Колдун же никаким флорентийцем не был, — одно прозвище, приставшее к нему случайно, — а был он просто неудачником, и знал это. Ему не везло никогда и ни в чем. Там, где другие получали желаемое сразу и даром, он вынужден был выкладываться весь, чтобы добиться хотя бы малого. Церковная карьера не удалась из-за собственного нетерпения, а ведь был бы сейчас уже кардиналом. О военной службе хилый незаконнорожденный сын бедного священника не мог и мечтать. Отец, наверное, и согрешил-то в своей жизни только раз с той милой, хорошенькой прихожанкой, которая через восемь месяцев разрешилась от мучительного бремени. Сознавая вину, священник устроил молодую мать прачкой при аббатстве, где она благополучно скончалась спустя семь лет.
Мир был жесток, мальчик рос и отвечал ему тем же. Стоит ли горбатится на аббата или барона, чтобы через несколько скоротечных лет сдохнуть от кровохарканья под каким-нибудь забором. Но это не для него — мешала гордость.
Гордость! Он был уверен в собственной избранности, избранности Богом ли, Дьяволом, без разницы. И эту уверенность не могло поколебать ни его изначальное положение в самом низу общества, ни постоянные провалы всех его начинаний. И он никогда ничего не забывал. Не забывал частых обид чтобы когда-нибудь отомстить за них. Не забывал редких подачек — чтобы отомстить за них вдвойне. Он рвался наверх. Он жаждал получить все, и причем сразу. И готов был заплатить за это многим — но чужим.
Впрочем, можно было пожертвовать и кое-чем своим. Он с удовольствием продал бы душу Дьяволу, но с тем никак не удавалось связаться.
Однажды озабоченный тайным указанием епископа настоятель застал юношу на месте преступления. Парень окунал большую серую крысу в бочку, не давая ей выбраться из воды. Животное рулило хвостом, изо всех сил перебирало лапками, но усталость тянула на самое дно.
— Что ты делаешь, сын мой! — вопрошал настоятель.
— Вершу суд над нечистой тварью, отец! — смиренно отвечал тот, потупив взор.
Лучшей рекомендации и не требовалось…
Вскоре Флорентиец стал подмастерьем у епископского палача. Являлось ли это маленькой местью со стороны неудовлетворенного святого настоятеля? Вряд ли. На какое-то время Флорентийцу почудилось, что судьба, наконец, повернулась к нему лицом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
