Ничем не приметная ямка в песке. Но на дне ее, зарывшись так, что наружу торчат только раскрытые челюсти, спряталось странное существо. Оно состоит из одного, толстого, как у личинки, кольчатого брюха и неимоверных челюстей.
Хищник нетороплив, как сама судьба. А может, он знает: как ни велика земля, муравей случайно или из любопытства обязательно заглянет сюда. Тогда челюсти сомкнутся. Живой капкан не разожмется, сыпучие песчинки не дадут опоры ногам. «Муравьиный лев» не выпускает жертву. Самая страшная беда та, против которой нельзя бороться…
И все же шофер снова поднялся, лег грудью на насыпь и, подняв руки как можно выше, воткнул нож между камнями. Последний свет еще горел в нем. Гравий сыпался, и он опять оказывался внизу. «Муравьиный лев» держал крепко. Свет, не позволявший Покровскому уснуть третьи сутки подряд, погас…
II
Палата номер два Ленинградской клиники термических поражений была из самых трудных. Шесть коек, шесть больных — шесть очень непростых задач профессора Алексея Николаевича Орлова. Если бы профессора спросили, почему он положил шофера именно сюда, он, наверное, сказал бы, что тяжелым больным не вредно знать, что есть люди, которым не легче. Кроме того, в сибирской больнице шофер постоянно находился один в реанимационной палате и наверняка устал от своих болей и слабостей, от тишины и мыслей, которым ничего не мешает лезть в голову.
Шофера положили у окна рядом с обожженным кислотой гальванщиком Виктором Колосовым. Колосов был общительным и веселым парнем, кроме того, выздоравливал, и его оптимизма могло хватить, кажется, на всю палату.
С Колосовым профессор договорился о том, что он будет присматривать за шофером и поддерживать по возможности.
Теперь, входя в палату на утреннем обходе, профессор первым делом поглядывал на Колосова, но тот безнадежно качал головой.
Когда профессор разговаривал с Покровским, его не покидало ощущение, что шофер думает о чем-то своем. Думает беспрерывно и напряженно, словно решая сложную задачу. Впрочем, на вопросы отвечал точно и спокойно, может, чуточку медленно. Он как будто боялся показать, что на самом деле он не здесь, то есть только отчасти здесь, а в том, другом мире, где был постоянно.
Не меньше, чем эта странная раздвоенность сознания, беспокоили Орлова раны на ногах шофера. Ампутация в сибирской больнице была сделана безупречно. Орлов хорошо знал и уважал своего коллегу из сибирской больницы, кроме того, он сам осматривал шофера сразу после операции. Но раны не заживали.
Врач понимал, в чем дело. Организм, трое суток боровшийся за жизнь в совершенно невероятных условиях, был истощен. Теперь столь простое дело, как заживление ран после операции, было ему не, под силу. Удивительный парадокс жизни. Совершить чудо и победить, а затем погибать от такой малости?! Но для любого, даже самого легкого, дела необходимо усилие, но где взять его, если резервы организма исчерпаны.
Голубое и белое. И на голубом — самолет. Но что это? Потом Покровский начал понимать, что голубое над ним, а белое вокруг. Он лежит на спине. Голубое неподвижно и однородно. Белое двигается, и от него исходит настойчивое требование.
По-видимому, к нему полностью вернулось сознание, когда он понял заданный вопрос.
— Кто вы и что с вами случилось?
Вокруг стояли люди в белом. «Врачи», — догадался он. Вопрос задавал высокий худой человек в очках, по-видимому, главный здесь.
Теперь Покровский понимал все, он догадывался даже, что вопрос задан специально для того, чтобы проверить, в какой степени он восстановил свое «я». Потому отвечал четко и медленно, не хотел дать повода для сомнений.
Тогда Покровский не сознавал, что он болен. Он думал, что все дело в смертельной усталости и от этого все время засыпал, точно проваливался в черную яму. Никаких снов ему не снилось. Только просыпаясь, он начинал смутно ощущать себя. Это сознание полусна, постоянной дремы, пожалуй, даже нравилось ему. Он был невесом; как бы плыл под водой, то поднимаясь к самой поверхности, и тогда ощущал и свет, и тепло, и голоса людей, то опускаясь в темную глубину, в тишину. Он не боялся глубины. Он не подозревал, что она опасна, что однажды может не выпустить его совсем.
Иногда он просыпался и ощущал все почти с той же ясностью, что и раньше, еще до аварии. Почти. Разница была в том, что тогда не было боли. Теперь боль появилась с проблесками сознания, она росла и достигала наибольшей силы, когда он открывал глаза. Острая боль в ногах. Оттуда она прорастала, пронизывая тело колючими иглами. Покровский отвечал на вопросы, сознавая, что слова его вполне разумны, но он не договаривал многое. Ну как, например, можно было рассказать о щели в потолке? Для всех это была плохо замазанная алебастром полоса от снятой электропроводки. А он видел, как там, в окружении эсминцев, шли медлительные крейсеры и линкоры. Галсами прочесывали море противолодочные корабли и морские охотники. Разводя пенные усы, летели торпедные катера. Все это он видел так близко, что различал бортовые номера.
Покровский не раз спрашивал себя, откуда могли взяться эти картины? Море он, положим, видел, когда ездил в Ейск в командировку. Но то было Азовское море, военных кораблей там нет. Сочи, Сухуми, Гагра, где он бывал во время отпусков, тоже не в счет. Да! Ведь совсем недавно он был в одном городе у моря. Бродил по горбатым улочкам, обсаженным желтой и белой акацией. В огромной бухте стояло множество пароходов. Белые океанские лайнеры, мрачные сухогрузы. Там лежала, приткнувшись к пирсу, ржавая, слепая от старости субмарина, стояли серые худые эсминцы…
А в щели на потолке шел бой. Кипели фонтаны поднятой взрывами воды. Стремительно бежал к невидимой цели пенный след торпеды. Окутанные дымом беглого огня, летели по волнам эсминцы…
— Юра, слушай меня внимательно, — сказал врач. — Ноги придется ампутировать.
От этих слов Покровский обмер. Он дышать перестал, и даже сердце, кажется, остановилось. Он давно боялся услышать их.
— Юра, я не буду утешать тебя. Другого выхода нет.
— Повременим…
— Повременим, — согласился врач. — Профессор Орлов будет здесь через два часа.
Что могут изменить два часа? То, что вцепилось в него, не отпустит. И опять он думал о «муравьином льве», видел, как тот закапывается в песок и замирает, широко раскрыв челюсти. Он попал в этот капкан обеими ногами. От этого надо избавиться. «Лиса, — вспомнил он, — отгрызает лапу, если попадает в капкан. Уходит на трех. Сама отгрызает. Со смертью шутить нельзя, если вцепилась — ждать бесполезно…»
