Иоанн с огромным усилием выпрямился, но тело его безвольно повалилось назад. Он сел, опершись о стену. Дышал он спокойно и глубоко, и было видно, как пульсируют его виски.
— Он — жизнь, — продолжал Иоанн и забормотал себе под нос: «Слепой прозрел, хромой побежал, прокаженный очистился, нищий услышал радостную весть». Все так, — он закрыл глаза и кивнул головой. — Иди к Нему. И другие пусть идут. Он знает все. Он пришел с неба. Он говорит правду. Мои ученики уже пошли за Ним. Благоразумные ученики… Только я не могу теперь пойти за Ним…
Я не сумел удержаться от вопроса:
— Ты за Ним? так ведь это ты Его крестил, а не Он тебя…
Он сочувственно улыбнулся моему неразумению.
— Мать кормит сына, но сын, когда созреет, перерастает мать, — сказал он. — Он хочет, чтобы небесный дождь сначала умыл человеческие руки, а потом уже землю. Он хочет, чтобы мы сами начали петь, а когда у нас прервется голос, тогда Он допоет за нас еще лучше… У человеческого духа есть предел. Для Него нет предела. Ему Отец дал все. И кто к Нему придет, тот все получит…
— Так ты считаешь, равви, — я присел рядом с ним на солому, — что Он и есть Мессия?…
Он ответил мне строфой из Иезекииля:
— «Не будет больше в Израиле лживых видений и пророчеств, которых мы не умеем понять…» — Он вернулся к своей песне: «Слепой прозрел, мертвый ожил, нищий услышал слово благодати…» Спрашиваешь, Мессия ли Он, — снова начал Иоанн, как будто еще не ответив на мой вопрос. — Он — Тот, Который должен был прийти. Это Ему я готовил путь, Его приход возвещал. Он пришел и принес спасение. За Ним идите! Оставьте меня! Оставьте меня. — Его голос резко нарушил тишину. Он кричал так, словно кроме нас в темнице было полно народа. — Оставьте меня! Я, как пустая раковина, в которой сдохла улитка! Как больной, который остался на дороге, после того, как Он прошел… Идите за Ним! Я больше не могу служить. Мне нечем. Я Ему не нужен…
Я уже как–то писал тебе, сколь печальна судьба пророков, которые дождались исполнения своих пророчеств. Слова Иоанна пронизаны тоской, в нем самом словно образовалась пустота, но нет и следа бунта. Удивительно! Ведь именно он, считающий себя последним из пророков, должен был ожидать не такого Мессию. В то же время его мучает что–то совсем другое. Можно подумать, он завидует своим ученикам, которые пошли за Учителем из Назарета. Они пошли, а он пойти не может… Иисус тогда так странно сказал, что Иоанн меньший из всех в Царствии. Этих двух людей связывают тайны, которых мне не дано разгадать.
— Но ведь ты великий пророк, — произнес я. Мне хотелось его утешить.
— Я не пророк, — возразил он, как тогда, когда мы спрашивали его о том же от имени Синедриона. — Я — глас, который умолк… Глас больше не нужен! — вдруг возопил он.
Хотя в словах его все еще отдавалась боль, по лицу уже разлился свет: в точности, как тогда, когда из–за моего плеча он увидел приближающегося Галилеянина. Он говорил горячо, вперив взгляд в сноп солнца, в котором, переливаясь, кружили пылинки.
— Ныне и люди, и деревья, и камни должны заговорить. А глас больше не нужен.
— Не все, однако, идут за Ним, — заметил я.
Мне показалось, что на его темном лице мелькнула улыбка. Он слегка кивнул головой.
— Знаю. Не признаете Его. Но Он призовет вас, — заверил Иоанн с непоколебимой убежденностью, — каждого в свой день. И меня тоже. Еще один раз я Ему понадоблюсь. Еще один раз…
Мог ли я тогда подумать, что это был мой последний разговор с Иоанном, и что жизнь пророка так скоро достигнет своего предела?
Гости Антипы были утомлены: пир продолжался уже шесть дней подряд. Но в этот вечер затухающее было веселье разгорелось с новой силой. Антипа, а скорее всего Иродиада, которая, как я подозреваю, желает любой ценой добиться сближения Антипы с Пилатом, велела подать гостям вместо вина дурманящий напиток, изготовляемый в Сирии из кукурузных зерен. Результат был мгновенный: участников пира сильнее, чем прежде охватила жажда безумств и распутства. Пили и ели, ели и пили, кричали, ревели, гоготали, тискали танцовщиц и девушек, разносящих корзины с фруктами. Разнузданное увеселение превратилось в самую настоящую оргию на манер омерзительных фригийских празднеств, прославляющих их бога. По правде говоря, не знаю, кто задавал тон: римляне, греки или идумейцы. Ионафан также принимал в этом участие. В свете ламп, который заволакивали голубоватые полосы выгоревшего фимиама, под гирляндами цветов я различал сбитую массу полунагих переплетенных тел, мотающихся туда–сюда в лихорадочном возбуждении; в воздухе тошнотворно пахло смесью пота, благовонных масел, вина и соусов. Я стоял в стороне и с отвращением наблюдал за происходящим, поджидая только случая, чтобы незаметно выскользнуть из зала. Когда я наблюдаю нечто подобное, то наряду с отвращением во мне пробуждается чувство собственной инородности. В такие минуты я ощущаю, что я другой, не такой как все… Впрочем, не только в такие минуты… Болезнь ли Руфи в этом виновата или годы, проведенные над Писанием, посты, самоограничение? Я чувствую, что я — другой, и мне от этого отнюдь не хорошо. Я Ему сказал тогда: чего–то мне не хватает.
Сквозь толпу я увидел Антипу: он сидел на троне, а над ним склонилась Иродиада. Слушая ее речи, тетрарх сделал попытку обнять ее, но она оттолкнула его руку. Кажется, она хотела убедить его в чем–то, а возможно, и принудить что–то сделать. Она вторично увернулась от его объятий и, словно оскорбленная полученным отказом, отошла прочь, высоко держа голову. Не думаю, что она способна уступить. Антипа позвал ее, но она, не обернувшись, проследовала к своему ложу на другом конце зала.
Неожиданно меня кто–то толкнул, да так сильно, что я чуть не упал. Я гневно оглянулся, будучи уверен, что кто–то из челяди позволил себе такую неловкость. Но я увидел перед собой Пилата: прокуратор покачивался, его маленькие глазки были полуприкрыты, на потный лоб свешивался рыжий вихор.
— Я задел тебя? — вызывающе обратился он ко мне, словно желая спровоцировать скандал. Но тут же засмеялся: «Это ты, фарисей! — Он положил свою ручищу мне на плечо. — Ну, полно, не сердись. Небось не осквернил тебя своим прикосновением?» — и он снова захохотал.
Не снимая руки с моего плеча, он притянул меня к себе, словно желая обнять (какая гадость: утром — Антипа, ночью — римлянин!)
— Не сердись, — повторил он. — Отмоешься. Надо мыться почаще, надо иметь под рукой ванну с горячей водой, фонтаны… Вода полезна… Ха–ха! Слушай, мой фарисей, — говорил он, а я чувствовал на спине его безволосую руку, а на лице — несвежее дыхание, — ты, говорят, страшно богат? — Он попеременно то икал, то смеялся. — Люблю богатых… Ты никогда ни с чем не обращался ко мне… Почему? Почему ты никогда меня не навестишь? Я хочу ближе узнать тебя. Послушай… Я хочу, чтобы ты пришел ко мне… Помни… А вода необходима… Говорю тебе… Ты омоешься, а я искупаюсь… Ха–ха…
Пилат, покачиваясь, пошел по направлению к столу. Когда он проходил мимо ложа Иродиады, царица задержала его, схватив за тунику. Он склонился над ней. Я видел, как он дерзко провел ладонью по ее руке до самого плеча. Иродиада смеялась, глядя ему в глаза. Я подумал, что она пьяна и готова броситься ему на шею, и тогда–то Антипа убьет ее. До меня донеслись слова прокуратора: «И что же ты подумала, моя красавица?» Ответа я не расслышал, а видел только, как Иродиада провела пальцем по гладкой щеке римлянина. Окончательно очарованный ею, он собрался усесться тут же на ее ложе. Но там сидела Саломея. Иродиада приказала дочери встать, потом привлекла ее к себе и что–то сказала, показывая на середину зала. Малышка неуверенно подняла плечи и втянула голову, словно пытаясь защититься от приказа матери. Тогда вмешался Пилат, и его слова заставили Саломею с достоинством отойти от ложа. Римлянин со смехом растянулся рядом с царицей.
Я поискал глазами Антипу. Он по–прежнему сидел на своем троне, но я видел, что он внимательно наблюдает за поведением Пилата. Если предположить, что Иродиада хотела, чтобы эти два человека подружились, то теперь она полностью перечеркнула это намерение. Впрочем, возможно, она так умна, что ведет сложную игру. Глаза Антипы сверкали, а руки гневно сжимали тяжелый кубок. Казалось, что тетрарх через секунду готов сорваться с места и швырнуть этим бокалом в римлянина. Но пока еще он владел собой, и только то и дело пил большими глотками.
Тем временем маленькая Саломея, выдворенная с материнского ложа, неуверенно стояла посредине зала, там, где перед этим танцевали ливийские девушки. Когда я вижу фигурку ребенка, во мне оживают два противоречивых чувства: с одной стороны, симпатия, а с другой — раздражение за то, что передо мной человек здоровый. Поначалу мне даже было ее жалко: девочка выглядела совершенно невинной и странно одинокой на этом разнузданном празднике. Медленно, будто из любопытства, повернулась она на пальцах, оглядывая залу. Никто не обращал на нее внимания. Танцевавшие перед этим девушки уселись на ложах гостей. Пьяные крики мужчин смешивались с их подзадоривающими смешками. Я следил глазами за девочкой. Полускучающим–полуигривым движением она подняла над головой худые руки и снова повернулась на пальцах. Казалось, она подражает танцу, который только что видела. Музыканты–арабы продолжали делать свое дело: слышались удары бубнов, дудки издавали резкие, звериные звуки. Саломея двигалась в такт музыке все ловчее; она ладно перебирала маленькими ножками на вытянутых пальцах, и серебряные браслеты на ее щиколотках звенели. По–видимому, она танцевала то, что только что видела, но ее танец отличался от танца взрослых женщин какой–то большей… зрелостью. Эта девочка с едва обозначившейся грудью, кажется, знала гораздо лучше, чем они, что означают все эти наклоны, колыхание животом, вскидывание ног… Рабыни всего лишь исполняли заданные фигуры, она же умудрялась подчеркнуть их бесстыдное значение. После нескольких несмелых поворотов ее движения становились все более и более раскованными. Танец начал привлекать всеобщее внимание. Музыканты, заметив кружащуюся царевну, заиграли громче и быстрее. Саломея также ускорила темп. Казалось, она забыла обо всем на свете и повиновалась только музыке; ее движения точно согласовались с диким ритмом бедуинской мелодии. Развевающаяся одежда обнажала худое смуглое тело, над коленными яблоками мелькали удлиненные хрупкие бедра, груди выдавались, как почки шелковицы перед весенним дождем. Было невозможно поверить, что она не осознает, что означает каждое ее движение.
