Никифор осторожно вытащил из пачки розовый листок и шепотом начал читать. Орлов, освещая, беспрерывно жег спички.
«Граждане и гражданки! Близится час, когда Красная Армия перейдет в решительное наступление и сметет с лица земли фашистскую нечисть…»
Тесно прижавшись друг к другу, чтобы замаскировать свет, они взволнованно внимали чтению.
Весточка с Большой Советской земли! Что это значит только тот поймет, кто сидел в фашистских концлагерях, кто жил глухой тревожной жизнью на оккупированной территории. Пусть крохотный листок, прилетевший от родной Советской власти, адресован не лично тебе, а всем «гражданам и гражданкам!». Пусть в нем не обещается скорый конец твоим страданиям, но прочтешь — и с новой силой вспыхнут надежды, и словно кто-то большой и сильный шепнет тебе: «Жди. Мужайся. Все будет хорошо».
«…Не давайте угонять в немецкое рабство своих сынов и дочерей, — звенящим шепотом читал Никифор. — Прячьте хлеб и скот от фашистских грабителей. Организовывайте партизанские отряды для борьбы с оккупантами. Этим вы поможете Красной Армии скорее разгромить врага. Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик! Смерть фашистским захватчикам!»
Умолк Никифор. Перестал чиркать спичками Петя Орлов. После огня, хотя и слабого, спичечного, ночь казалась непроглядной.
В темноте Зоя нащупала пачку листовок и погладила ее, как живое существо. Желание подержать, пощупать, погладить эти розовенькие листочки, по-видимому, ощутили все разом, и руки столкнулись в темноте. В другое время вспыхнул бы неминуемый смех, но сейчас это никого не удивило.
— Что будем с ними делать? — спросила Зоя. Никифор, чувствовавший в эту минуту необыкновенный прилив сил, сказал решительно:
— Разнесем по хатам.
— Как?!
— Мы прочитали, пусть и другие прочитают, — горячо прошептал Никифор. — Не зарывать же их в землю!.. Здесь сотни две листовок. Значит, на каждого из нас по пятьдесят. Будем бросать через плетни, подсовывать под калитки. Согласны?
— Да, — ответил Петя Орлов.
— Каждый за себя решает, — сказал Никифор. — Дело опасное. По головке не погладят, если…
— Согласна, — сказала Зоя.
— А ты, Нюся?
— И я.
— Только — ни-ни! Иначе…
— Не маленькие.
Петр Орлов с Нюсей взяли на себя ближайшие кварталы Красной улицы. Никифор и Зоя пошли по Нижней.
— Давай так, — предложил девушке Никифор. — Я буду идти по одной стороне улицы, а ты по другой. Быстрее получится.
Вдоль плетней и хат заскользили две тени. Розовенькие листочки выпархивали из рук и ложились во дворах, у калиток — на самых видных местах, где утром обязательно заметят хозяева.
Когда с листовками покончили, короткая летняя ночь была на исходе. На востоке засветилась розовая, под цвет листовок, полоска зари. Никифор, распрощавшись с Зоей, отправился прямо на баштан. В шесть часов ему предстояло сменить напарника — деда Пантелея.
12. СЕМЕН БЕРОВ
Слесарная мастерская представляла собой длинный глинобитный сарай с заколоченными горбылем проемами окон. Рамы со стеклами во время грабежа, сопутствующего приходу немцев, выставил и увез к себе Гришка Башмак.
Кроме Семена Берова в мастерской работали еще двое. Высокий и костлявый Попов, снедаемый туберкулезом, мастер на все руки. И Миша Мельников — пятнадцатилетний розовощекий паренек, до войны учащийся ФЗУ.
Заказов в мастерской хоть отбавляй. Раньше каждый знаменский колхоз имел свою кузницу. Теперь на всю Большую Знаменку осталась одна: здесь подковывали лошадей, рубили из проволоки гвозди, переделывали тракторные плуги на однолемешные, конные, чинили телеги и разный сельхозинвентарь. Это делалось по нарядам Крушины.
Но была и другая, «левая» работа: починка ведер, чайников, самоваров, поделка ручных мельниц для кукурузы и пшеницы. Эту работу принимали без нарядов, по личной договоренности с заказчиком, и выполняли ее, само собой, в первую очередь — тут между слесарями существовало молчаливое соглашение. Все трое не особенно изнуряли себя. Попов нуждался в частом отдыхе по болезни. Миша просто приленивался. А Семен рассуждал так: «Есть кусок хлеба, и ладно. Нечего из кожи лезть, когда кнутом не стегают».
Во время частых и длительных перерывов Попов садился у раскрытых дверей сарая на чурбан и, откашлявшись, заводил рассказ из своего прошлого. Всевозможных курьезных, трагических и просто любопытных историй за долгую жизнь накопилось у него множество. Стукнет Миша молотком по пальцу вместо зубила, Попов тут же вспомнит, как лет десять назад один его знакомый, по фамилии такой-то, на спор колол паровым молотом грецкие орехи. Сделает Семен простенькую зажигалку, Попов повертит ее в пальцах и расскажет, что в таком-то году у такого-то человека он видел зажигалку в форме египетского бога-зверя с человеческой головой: нажмешь на голову, бог откроет пасть — и прикуривай.
До 1938 года работал Попов в гомельских железнодорожных мастерских, где приобрел специальности слесаря, токаря, фрезеровщика, электрика. Болезнь заставила его перебраться на жительство в сельскую местность, как он говорил, «на вольный воздух, к молоку и яблокам поближе». Поселился он в Большой Знаменке, на родине жены, и вскоре стал на селе, по его же словам, «главным техмехом». С приходом немцев Попов намеревался отойти от дел, ссылаясь на болезнь, но он остался единственным на селе квалифицированным металлистом, и Эсаулов сказал ему многообещающе: «При Советской власти болезнь помехой не была… А ежели она зараз встряла палкой в колеса, то мы тую палку палкой и выбьем».
С Поповым у Семена сразу установились доброжелательные отношения. Неразговорчивый по натуре, Семен являлся идеальным слушателем. А розовощекого Мишу, который смотрел на мир еще юношески удивленными глазами, старшие товарищи всерьез не принимали.
На другой день после расстрела 73-х Попов пришел на работу мрачнее тучи. Против обыкновения за весь день не рассказал ни единой истории. Но под конец не выдержал. Кинул молоток и зашипел на Семена:
— Все молчишь? И чего ж ты молчишь? Тут людей невинных губят, а ты в молчанку играешь?..
Семен спросил без улыбки:
— А что надо делать? Выбежать на середину улицы и кричать: «Ратуйте, добрые люди!» Так, что ли?
— Ты не шуткуй! — Попов весь дергался и корежился, как березовая кора, пожираемая огнем. — Нашел над чем шутковать!.. Тут всех таким макаром на мыло переведут. Надо что-то делать, покуда до нас очередь не дошла. В шестнадцатом году в Гомеле казаки охальничали, так мы…
— Катись ты!.. — мрачно выругался Семен. — Старухе своей рассказывай доисторические случаи, а мне они ни к чему.
Попов примолк.
— Як тебе как к человеку, а ты собакой рыкаешь, — пробормотал он и, кинув на Семена испытующе-опасливый взгляд, крякнул и отошел.
С этого дня в мастерской сложились новые отношения. Попов словно перестал замечать Семена. Придет утром, буркнет в дверях безликое «Здрассте!» и молчком за молоток. Реже стал отдыхать на чурбане, но дело от этого не пошло быстрее. Как замечал Семен, старый металлист стучал молотком больше для вида, чем по необходимости. Теперь со всякой просьбой Попов обращался только к Мише. Помочь ли надо было поднять что-либо тяжелое, искал ли запропастившийся инструмент, все кликал не Семена, хотя тот был рядом, а Мишу.
В одно из воскресений Миша с приятелем ходил рыбалить на озеро. Пробираясь плавнями, ребята нашли гранату со вставленным запалом. Ну и, конечно же, не удержались — бросили гранату в озеро. Захлебываясь, Миша рассказывал, сколько они наглушили рыбы.
— И не побоялся без пропуска в плавни? — спросил Семен.
— А кого пужаться? Это полицаев-то? — задорно тряхнул чубом подросток. — Они сами пужаются туда ходить. А как пойдут, то не меньше человек десяти. Винтовки наизготовку и идут.
— Вот поймают тебя как-нибудь, — хмуровато пообещал Семен.
— Не-е! — беспечно ответил Миша. — Когда полицаи идут, за версту слышно. Они матерщиной друг друга подбадривают…
Выйдя покурить, Семей присел на корточки в узкой полоске тени у стены мастерской. Как раз над головой у него щерилось гнилыми досками заколоченное окно, и он отчетливо услышал хрипловатый, приглушенный голос Попова:
— Ты с ним поосторожней, малец! Он все молчит, присматривается да прислушивается. А потом пойдет и полицаям доложит.
Семен криво усмехнулся, донельзя удивленный таким нелепым подозрением. Встал, хотел было пойти и потолковать со старым чудаком, но потом раздумал и опустился на прежнее место. В конце концов, ему на пользу: Попов обязательно раструбит о своих подозрениях, и это будет Семену охранной грамотой.
И все же было чертовски неприятно. Семен сидел и морщился, сплевывая горькую табачную слюну.
