Начинается разговор. Самый увлекательный из всех возможных — разговор ни о чем…
Ночь. Пространство внезапно проясняется. Как будто зрение наводят на резкость. Сознание необыкновенно отчетливо. Существование полно смысла. Это — хрустальная трезвость. Она наступает граммов после 400, если поверх пива и почти без закуски. Дальше нужно встать, откланяться, поблагодарить за приятную компанию и удалиться спокойным твердым шагом. Потому что если добавить даже чуть-чуть, хрусталь лопнет, пространство расколется и фрагменты бытия осыплют меркнущий мозг. Но разве можно вот так остановиться, если еще и портвейн не открыли, и водка на столе?
Мне вообще-то водку пить нельзя. Я в какой-то момент теряю сознание. Но еще хуже другое: сознание-то я теряю, а вот мое бытие продолжает функционировать в автономном режиме. Что я могу наделать в состоянии отключенного сознания с собой и окружающими? Был такой случай. Мы крепко выпили. Не хватило. И я отправился занимать деньги к Сереже Кашину. Сережа — Божий человек — всегда давал в долг, а кроме того, еще и сигареты с собой носил, хотя и не курил, — для друзей, если они вдруг спросят. Сережа ссудил меня пятеркой, и тут пришел Шура. И нагло так заявил: “Да ты же и так еле стоишь, зачем тебе еще пятерка?” — “Я трезвый”, — хмуро и очень сосредоточенно ответил я. “Мой отец — врач, — продолжал рассудительный Шура. — Вот как он определяет, пьяный человек или нет: сможешь десять раз присесть, тогда ты еще ничего”. Я присел десять раз, взял со стола нож и молча пошел на Шуру. Он сначала вроде засмеялся, но потом серьезность моих намерений стала очевидна и Шуре и Сереже. Хоть присесть десять раз я и смог, с координацией дело обстояло не лучшим образом, и Шуре удалось увернуться от ножа. Но дальше игра в корриду ему как-то разонравилась. И хорошо, что он был юноша спортивный и бегал быстро, а то и не знаю, что могло случиться. Бегать за ним мне, вероятно, показалось утомительным, и я отправился к товарищам, которые меня уже заждались.
Ничего этого я не помню. Эпизод начисто стерся из памяти. Занавес опускается в тот момент, когда я опрокидываю очередную рюмку. Следующий кадр — утреннее пробуждение. Всю историю мне рассказали Шура и Сережа уже наутро. Это значит, я ходил по общаге, занимал деньги, приседал, собирался Шуру зарезать — в абсолютно бессознательном состоянии. Когда я это понял, мне стало как-то не по себе. Выводы я сделал самые радикальные: то есть абсолютно никаких.
Наши посиделки с Аркашей и Ромой тоже закончились сценой, которую я помню фрагментарно. Я поднялся и, вместо того чтобы отправиться в сортир, подошел к окну, распахнул его настежь, залез на подоконник, и, громогласно матеря весь белый свет, расчехлил свой причиндал, и принялся орошать окрестности с четвертого этажа. При этом меня еще и мотало так, что было непонятно, как это мне удается не сверзнуться вниз. Долохов нервно курит в сторонке. Мои товарищи не сразу среагировали. Видимо, выпитое вызвало некоторое торможение. Пока они стаскивали меня с окошка, внизу некстати проходило некое чмо, которое оказалось каким-то депутатом какого-то райсовета. Это чмо (убежден, что я до него не достал горячей струей, изливавшейся из глубин моего молодого организма, и нечего базлать) что-то такое начало орать. Ну я ему ответил по всей строгости текущего момента — обложил по законам добра и красоты. Чмо обиделось. Ну депутат же, блин, не хер собачий. И пошло оно в общагу, и вот ведь внимательное какое — вычислило комнату по окну. Ну а потом целая гоп-компания во главе с комендантом общаги принялась штурмовать нашу тихую обитель. Дверь была заперта. Мы сделали вид, что нас не существует в природе, — меня утолкали куда-то чуть ли не под кровать. Народ потоптался перед дверью, погрозил всеми небесными карами и разошелся. Дверь ломать не стали — самим же потом чинить. Но даром это событие не прошло.
Аркашу и Володю Глебова — которого вообще не было в комнате: домой он поехал, к маме, — выселили из общаги на четыре месяца. Это было малое наказание. Видимо, наше общажное начальство все-таки не было до конца уверено, что депутато так точно вычислило, из какой именно комнаты его пытались обоссать.
Но Аркаша остался без жилья, и я подумал, что он, пока эти четыре месяца изгнания не закончились, вполне мог бы пожить у Аполоныча. Мы взяли две бутылки настоящего “Крымского” портвейна и отправились в гости к моему сумасшедшему другу.
51
Октябрь. Природа. Посмотрев в окно автобуса, я увидел небо, интенсивно синее, как на картинах плохих художников. Облетающие березы на опушке леса, за которыми просвечивает темный хвойный задник. Заросшее старое кладбище. Облупившееся здание поселкового клуба, куда мы школьниками ходили смотреть кино, где с бокового входа располагалась библиотека. В ней я провел много приятных часов, бродя между полками, читая тоненькие поэтические книжки. Авторов я не знал. Но это меня не слишком волновало. Зато я знал, что все написанное в столбик — интересно. Потому что это какой-то неведомый мне язык, засасывающий, влекущий.
Мы с Аркашей сошли на остановке “Школа”. Рядом и правда была школа. Я ее недавно закончил. Еще и четырех лет не прошло. Двухэтажное здание, построенное в начале XX века. Там был тяжелый плотный паркет цвета запекшейся крови. И ступеньки на лестнице — с той стороны, что ближе к перилам, — были оплывшие, как будто камень оплавился от времени.
Через маленький сквер мимо голых тополей мы направились к Аполонычу. Я-то уже привык и не замечал таких трогательных подробностей, а вот на Аркадия дверь Диминой квартиры произвела сильное впечатление: петли для навесного замка, разорванная обивка, свисающая клоками вата.
Дима нас ждал. “Не надо разуваться, я не филистер, чтобы не подмести пол за своими друзьями”. Я-то знал, что это такая фигура речи, а пол на моей памяти Дима вообще никогда не подметал. Фраза была адресована исключительно Аркаше. Аполоныч хотел произвести впечатление.
Мы прошли в комнату. Здесь было все как всегда. Однако угадывался какой-то неочевидный намек на попытку навести порядок.
Надо же, а Дима-то, оказывается, готовился к визиту высокого гостя. Может, даже чай есть.
Аркадий сел на табуретку у стола, Дима — на стул. Мне досталось место на галерке — на старом диване. Дима был сосредоточен на новом знакомом. Поначалу мне показалось, что Аркаша несколько растерялся, но он быстро пришел в себя. А Дима уже вещал.
Я достал “Крымский”, который мы привезли, но тут случилось небольшое недоразумение. Дима удивился и заявил, что он вообще ни в каком виде не употребляет спиртное. Я припомнил его рассказы про отца-алкоголика и с некоторым удивлением осознал, что сколько мы с Аполонычем ни общались, ничего крепче жидкого чая никогда не пили. Хотя тут-то вроде бы случай особый. Ан нет. Пить без хозяина мы не стали, хотя Дима что-то такое и бормотал, что он не филистер и если мы хотим, то пожалуйста. Портвейн остался на столе нетронутым.
Аркадий осматривался и осваивался. А Дима продолжал разглагольствовать, иронически кивая в мою сторону: “Ты вообще похож на цыпленка. На такого желтого, пухового — ходишь, смотришь искоса. Молчишь. Слушаешь. Что-то, наверно, хочешь вызнать”. Сравнение товарища с цыпленком Аркашу повеселило. А меня несколько задело.
Испросив разрешения, я отправился на кухню заваривать чай. Дима мне милостиво позволил. Чай, как всегда у Димы, был “Грузинский”, даже не первый сорт. Я принес стаканы, заварник, который мне так и не удалось как следует отмыть от навечно въевшихся черных разводов. Разлил чай. Дима как-то очень быстро нашел темы, которые Аркашу задевали. Он заговорил о конспирологии, о трансперсональном континууме, о путешествиях во времени. Я с Димиными теориями уже был знаком и слушал краем уха, прихлебывая чай и поглядывая, какое впечатление производят эти разглагольствования на Аркашу. Я чувствовал себя свахой, которая привела невесту на смотрины. Или жениха. В общем, кого надо, того и привела. Лишь бы срослось.
Все было нормально. Даже хорошо. Мои друзья вроде бы понравились друг другу, чего, собственно, я и хотел. Но непонятная тревога меня не покидала. Мне не слишком нравилось, что Аркаша все больше молчит, хотя другому он бы слова не дал сказать. У него своих теорий хватало. Молчит. Хоть и не цыпленок. Мне не нравилось, как Дима смотрит на Аркашу. Что-то было не то плотоядное в его глазах, не то заискивающее, просительное. Такого Диму я еще не видел. Как-то слишком быстро у них возникла неприятная близость, как будто век были знакомы. И готовность принять друг друга. Кому и почему грозит опасность, я не понимал.
