Трудность и ответственность духовного руководства
15. Платон же, видя, что он так усовершенствовался, и усмотрев в его деятельности нечто чрезвычайно великое, справедливо дивился и каждодневно воздавал ему похвалы; также многим другим [он] открывал его поведение, предсказывая окружающим его будущность. Именно [Платон] умолял [Феодора] принять вместо него управление братиями, склоняя к тому словами увещания и разумными доводами – тем, что сам он от времени и аскетических трудов уже лишился сил, а между тем число учеников видимо увеличивается и потому требует гораздо более энергичного настоятеля. Но дивный, во всем соблюдая смирение и не желая в чем-либо поступиться скромностью, отклонял от себя эту власть, считая ее как бы тяжким бременем, и просьбами отговаривал дядю, на этот раз совсем отказав ему в повиновении, хотя в остальном будучи благопокорным. Ибо он, благоразумный, знал, что гораздо полезнее и лучше управляться другим, как и было от начала доселе, чем самому руководить другими, и притом мужами, перешедшими к новой жизни в добродетели, начальствование над коими требует много сочувствия, много внимания, еще больше опытности и самого умудренного разума. В самом деле, если мы видим, что наши монахи усердствуют в аскетических трудах, то вместе с тем знаем, что управление ими тем более трудно, так как нужно испытывать не только их деяния и слова, но и помыслы и внутренние движения и душевные состояния, выводить на свет все, даже сокровенное; малейшее опущение в этом приносит величайший вред, и зло остается внутри. Это заставило Феодора замкнуться в себе и отвергнуть предлагаемую власть; не потому, что он не был к ней годен, – даже с избытком, ибо кто более его был способен к этому? – [Col. 133] но потому, что не желал себе чести и хотел оставаться на последнем месте, что ценил так же высоко, как честолюбцы – быть на виду у всех. Но Божественная благодать, иначе устрояя его жизнь, вверяет ему власть даже вопреки его желанию. Как именно это устроилось, об этом слово скажет кратко.
Игуменство преп. Феодора
16. После того как Платон словом и делом не убедил его, он придумывает для этой цели нечто достойное ума и благодати [Феодора]. Внезапно пораженный болезнью и полагая, что настает его последний час, он призывает к себе всех других монахов и также этого божественного мужа. Сообщив всем им о своей тяжкой и никакими силами неисцелимой болезни, он стал делать распоряжения относительно кончины, внушал, как следует им жить по его отшествии, и предложил вопрос относительно настоятельства: кто же будет у них настоятелем после него и кого они изберут общим голосом? И говорил: кто по их мнению окажется достойным, тот будет таким и по его собственному мнению. Ибо мудрейший знал, за кого они подадут избирательный голос. Когда же все единогласно и единомысленно сказали, что Феодор более всех способен к настоятельству и опытен в деле руководительства душами, как преимуществующий жизнью и словом, Платон, признав это актом благоприятным и соответствующим его намерению и ничего не прибавив еще со своей стороны, вручает ему, вопреки его воле, свою власть, очевидно имея за собою всех учеников, давших свое соизволение и подобно ему свое согласие на это. Не будучи в состоянии возражать всем им и противиться такому единодушию, боговдохновенный с трудом и тяжестью на сердце принимает постигшее его на тридцать пятом году от роду и спустя целых тринадцать лет после вступления в монашество[441].
Духовная брань
Мысль – корень и источник совершаемого в теле
17. Приняв таким образом власть, дивный [Феодор] с этого времени исполняется еще большей заботливости, внушая всем вообще и каждому отдельно то, что было бы полезно, и приводя [монахов] к большей и совершеннейшей добродетели. Он весь отдался тому, чтобы объяснить им, как и с каким душевным напряжением они должны бороться против врага, и всем возвещал слово апостола: яко несть наша брань к крови и плоти, но ко властем и миродержителем тмы века сего (Еф.6:12). И надлежит нам всегда быть бдительными, внимательными и готовыми на все, чтобы таким образом победить противника и низложить всю его силу; беспечными же не быть, напротив, прикладывать все больше и больше усилий и делаться более зоркими, так как лукавый, однажды побежденный, не убегает, но высматривает, откуда бы опять проникнуть [к нам] и чем [то есть каким орудием] напасть на нас. [Col. 136] Поэтому должно больше противостоять ему, не только избегая зла, но и делая добро; или, лучше, стараться отклонять совершение зла в состоянии не только действительного его осуществления, но и зарождения в мысли, потому что надлежит гораздо больше очищать мысль, так как она есть корень и источник совершаемого в теле. Каждодневно внушая все это ученикам, отец возбуждал[442] их к подвигам и преисполнял более мужественным чувством. Все они, всецело завися от него одного, доверяли ему свои души и сообщали ему о всяком деянии, не совершая вообще ничего, ни малого, ни великого, что было бы неугодно ему. Первой и самой главной их заботой было до мелочей открывать ему помыслы и очищать внутреннего человека. Со своей же стороны мудрейший, принимая исповедь каждого с тщательным обсуждением, предлагал каждому и соответствующее врачевание, растворяя сильное слабым и строгость кротостью, потому что послаблять больше, чем следует, а также применять одну только строгость он признавал неполезным и весьма вредным. Поэтому соединяя одно с другим, взирая на лице, нрав и состояние каждого, он разумно подходил ко всем, как это и не могло быть иначе, и был разнообразен в этом отношении и прост в управлении [подчиненными]. Вместе со словами и жизнь отца была молчаливым назиданием, так что его учение удостоверялось то образом жизни, то словом и становилось совершенным с обеих сторон. Он часто оглашал [братий] приятнейшими и в высшей степени благовременными поучениями, заимствуя поводы из настоящего положения дел и из случаев, доставляемых каждым днем, распространяя поучения и на другие предметы и исполняя свои беседы благодати, так что они могли бы тронуть даже каменное сердце, столь же много принося пользы и утешения, сколько доставляя и умиления.
Мудрое и опытное духовное руководство преп. Феодора
18. Но нам пришло время приступить к [рассказу о] подвигах доблестного, чтобы лучше представить его твердость в страданиях. В это время сын христолюбивой Ирины, Константин, исполненный юношеских увлечений, собрав около себя сообщество бесстыдных людей и удалив мать от управления государством, принял власть в свои руки. Вследствие невоспитанности и беспечности в жизни он был предан чувственным наслаждениям и, как жеребенок, не знающий ярма, необуздан в своих порывах. Сверх всего другого, что совершил, он, не останавливавшийся ни пред каким, даже крайним, злом, изгнав свою супругу и насильственно облекши ее в монашеский образ, ввел другую (имя прелюбодейке – Феодота), которая, говорят, была родственницей [Col. 137] отца [то есть Феодора] и которая заняла спальню императрицы; со своей стороны он, всепорочный, совершил [этим] прелюбодеяние, и притом прелюбодеяние тягчайшее и ненавистное[443].
Совершенное учение – в слове и образе жизни
19. Патриарх Тарасий отказался совершить руковозложение и вообще дать свое соизволение на случившееся; ибо как он мог бы сделать это, зная, что это сочетание нечестивое, отвергаемое священными правилами[444]? Некоторый же пресвитер, по имени Иосиф, который был вместе с тем экономом церкви, возмечтав о себе более, чем подобало, и презрев Божественное, подстрекает к этому беззаконному браку, совершает его и сочетает супружество, во всем раболепствуя пред императором; этот раб по вере и произволению, хотя, быть может, недолго спустя и сознал свое неразумие, изгнанный из священной ограды за то, что самовольно учинил. С этого времени поступок [императора] открыл путь к худшему не только в столице, но и в других городах, даже в отдаленнейших странах. Так, Босфорский, Готский и прочие из правителей областей и другие начальники городов безбоязненно стали совершать нечестие, одних жен изгоняя, других вводя на их место и в оправдание своих страстей ссылаясь на пример того, кто впервые поступил так.
Преп. Феодор разрывает общение с императором
20. Великий Феодор, узнав об этом и болея душой, тяжко воздыхал, скорбел и сожалел о поступающих так, впавших в столь великое злодеяние, и притом столь многих. Особенно он опасался за остальных, как бы зло не распространилось на всех и беззаконие, которому покровительствовала таким образом власть, не обратилось, напротив, в закон.
Поэтому, напрягши весь ум и обдумав, насколько возможно, средства остановить зло, он совершает дело, достойное благородства его [души]. Он в виду всех отлучает императора, совершившего беззаконие, и обличает его и его поступок, приказав всем монахам считать его изверженным. Когда молва об этом распространилась повсюду, то и сам император узнал о происшедшем. Хотя он и воспылал гневом, однако надевает на себя маску кротости, сделав вид, как будто на время оставил это без внимания. В особенности опасаясь того, что преподобный первенствовал между всеми, он не хотел сразу обнаружить всей своей суровости, но [предпочитал] лучше подействовать на него лестью, чтобы склонить на свою сторону, лукаво и совершенно тщетно предположив, что если только возьмет верх над ним, то тем самым легко склонит и остальных.
