Икономия и акривия
27. После этого отец наш Феодор, оставив столицу, уходит в свой монастырь[449] и, как превосходный пастырь, собирает к себе отделившихся овец, коих хищники душ в его отсутствие изгнали и рассеяли по всей горе. Стекается также множество других монахов и еще больше мирян, [они] приветствуют возвращение великого, так как всюду распространялась молва о нем, провозглашая имя Феодора и Саккудиона. Опыт оправдал слова и дела – молву. Посещавшие его, делаясь духовно лучше, уже переходили к новой, лучшей жизни. С этого времени многие и из жителей Византия выходили и, насколько возможно быстро, приходили к святому; тотчас уловляемые его словами, как бы необманчивыми сиренами, они совсем не вспоминали о возвращении, а, напротив, просили, умоляли и делали все, что обычно делают просители, чтобы только соединиться с ним и жить с ним, считая гораздо лучше и полезнее жить с ним, чем обращаться к миру. Он же, принимая всех и признавая их великую веру, приводил их к Богу и воспитывал в добродетели.
28. Но так как в это время безбожнейшие арабы нападали на Римскую империю и [тем самым] заставляли дальних и ближних жителей переселяться под страхом пленения, то и отцу казалось необходимым действовать применительно к обстоятельствам и не подвергать себя и живших с ним явной опасности, что, разумеется, было бы неразумно. Поэтому он приходит в столицу[450], где весьма радушно принимается патриархом и императрицей, коим доставил величайшее удовольствие своим прибытием. Они настоятельно просят его взять в управление Студийский монастырь, находящийся в той же столице, чтобы основать в нем школу аскетической жизни и чтобы украсить первенствующий из городов таким великим мужем. В монастыре был поистине величественный храм, как по красоте, так и по размерам уступавший весьма немногим. [Col. 145] Но не излишне, быть может, сначала сказать о его основании.
Студийский монастырь в Константинополе
29. Прибыл из Рима один муж из благородных и очень влиятельных. Имя этого мужа ТЛ Студий (Stuaius); в переводе же на наш язык обычно называют его Евпрепием. Он был удостоен чина патриция и консула [ипата][451]. Поселившись здесь и по своей великой добродетели пожертвовав все свое достояние Богу, он соорудил и этот славный храм великому Предтече и Крестителю, назначив его под убежище для монахов. В нем никогда не переставали совместно жить отрекшиеся от мира (приходившие сюда в разное время), являя величайшие дела добродетели, пока богоненавистный Константин Копроним не изгнал из Византия всех монахов и вместе с прочими этих. Когда же дела Церкви возвратились к прежнему состоянию и прекратилось гонение со стороны ереси[452], здесь опять поселились лишь немногие монахи, как говорят, двенадцать, и не больше.
Истинный пастырь полагает свое спасение в спасении паствы
30. Итак, отец, найдя это место со славным храмом благопристойнейшим жилищем для монахов, как казалось и основателю, тотчас принимает его и поселяет своих учеников. Ибо надлежало, чтобы тот, кто был поистине болий всех в рожденных (Мф. 11:11; Лк. 7:28), предоставил свой собственный храм тому, кто был более всех по добродетели, и чтобы в его лице имел обитателя и пастыря, притом наилучшего из пастырей, овцы которого славны добродетелью и весьма многочисленны. Вся, и притом величайшая, забота его была направлена к тому, чтобы делать подчиненных лучше с каждым часом, внушать им все, что есть прекрасного, научать и в их спасении полагать свое спасение; им же следовало возрастать и умножаться и достигать лучшей жизни. Благодаря этому их монастырь прославился и сделался известнейшим между всеми. С возрастанием его славы в него каждодневно стекались как миряне, так и монашествующие, между ними и такие, которые вели жизнь изнеженную и полную удовольствий и у которых не было ни малейшей заботы о добродетели. Радушно принимая всех их, отец оглашал их наставлениями из Божественных Писаний и преподавал им лучшее, убеждая не стремиться ни к чему другому, кроме одной добродетели, бессмертного и постоянного сокровища. Ибо, говорил, мирское, подобно весенним цветам, пропадает, обманывая нас внезапными превращениями и улетая прежде, чем рассмотрим. Отрекающимся от мира [говорил он] нужно быть свободными от всего излишнего и по возможности хорошо приготовленными, чтобы могли легче совершать путь прямо к небесному и преодолевать всякое препятствие. [Col. 148] И он возбуждал в них такую любовь к добродетели, что они без отлагательства и промедления, в охватившем их порыве, отказавшись от всего, отдаются Богу, считая как бы помехой для души даже просто взирать на богатство. Переменив одну жизнь на другую, изнеженную на суровейшую, они познали меру смирения и добродетели, не преклонив душу ни к чему земному. Не только они, но и из монахов, приходивших к нему, некоторые пожелали остаться при нем и иметь его наставником и игуменом. Этих также он принимал с отеческим милосердием и удостаивал всякого попечения, обращаясь с ними и любя их, как собственных чад, и исполняя все, что, на его взгляд, они желали. Не отдавая предпочтения постригшимся от него самого и не ставя тех на втором месте, как, может быть, поступил бы иной честолюбивый и суетный, но зная, что образ [монашеский] – один и тот же, где бы кто ни облекся в него, подобно тому как для всех одинаково и неизменно облечение крещением, он каждому воздавал должное и применял меру чести соответственно только добродетели и прилежанию к добру, так что лишь таким путем желающий мог стать выше или ниже, чтобы этим заставить их более усердствовать в добродетели и показать, что большая честь принадлежит единственно ей.
Братолюбие преп. Феодора
31. Их жизнь казалась и была настолько высокой, что всем хотелось отобразить в себе хотя бы малую часть их жития и, руководясь этим, самим воспитываться в добродетели и совершенствоваться. Когда же они, возрастая в числе, дошли до огромного количества, простиравшегося без малого до десяти сотен, то отцу стало неудобно и даже почти невозможно испытывать и изведывать каждого отдельно, следить за их словами и помыслами. Ибо как было возможно одному наблюдать за столь многими, и во всех мелочах? Он надумывает нечто лучшее для нас и достойное его великого ума, что должно было принести большую пользу ему и нам. Именно, избрав выдающихся из братий, жизнь которых свидетельствовала, что они выше других по добродетели, он поставил их для надзора за прочими, чтобы они могли видеть, если что-нибудь совершается не на добро другим, и сообщать об этом общему учителю и чтобы таким образом ничто не могло утаиться, будучи открыто стольким глазам и надзираемо столь многими. Он назвал их особыми и соответственными именами, нарекши их наблюдателями [епистимонархами], чиноначальниками [таксиархами], блюстителями [епитиритами] и будильщиками [диипнистами]. Из них же затем более совершенных и высоких по жизни он удостоил другого наименования, одному приказав быть вторым после игумена, другому – носить имя эконома, третьему – помощника эконома, иному – называться другим именем соответственно назначенному для каждого служению и порученному делу.
Учреждение монастырской иерархии
32. [Col. 149] Кроме того, он письменно изложил ямбическими стихами заповеди, как следует исполнять каждому возложенное на него. Лучше же [сказать], текст этих стихов начинается с самого игумена, затем по порядку обнимает всех до самого последнего из них. Он также определил, каким епитимиям, отлучениям или скольким коленопреклонениям должны подлежать те, кто запаздывает к Божественным песнопениям, или кто разбивает сосуд, или кто безрассудно бросает его и нерадит о нем, или кто в чем-либо обидит брата, или в беседе излишне скажет пустое слово и не сдержит языка. Всем им сообразно проступкам он и назначал епитимии. Таким образом, поставленные отцом начальники главнейшим своим делом и заботой имели то, чтобы смотреть за всеми деяниями братий, все исследовать, всем помогать надлежащим образом. Сам же великий [Феодор] принимает участие в их труде как тот, кто сам еще больше обременен делами всех и является как бы кормчим, сидящим на высоте и наблюдающим за дуновением ветра, или превосходным полководцем, несущим труды и опасности за всех и испытующим всех, так что на нем исполняется изречение божественного Иеремии: искусителя дах тя народу Моему и увеси, внегда искусити ти путь их (Иер. 6:27).
Монашеские установления преп. Феодора
33. Все дивятся Моисею, что, даже сподобившись Богоявления, он, когда нужно было благоустроить порученный ему народ, поставил над ними стоначальники, пятьдесятоначальники и десятоначальники (Исх. 18:25), чтобы они направляли к лучшему дела народа и разрешали все спорное. Но Моисей придумал это не сам по себе и не один только, а нуждался в совете других и ими был приведен к тому, что послужило на пользу народу. Притом поставленные Моисеем начальники распоряжались лишь в делах малых и относившихся более к телесным потребностям, устроение которых само по себе маловажно. А наш учитель [Феодор] – один только и сам по себе [установил эти должности] и [имел] высшее попечение обо всем, если только очищение души и внутреннего человека выше всего. Итак, совершив задуманное, он достоин невыразимо большего удивления и превосходнейшей похвалы.
