— Иван Викторович, ну зачем же так? Он ведь мертв.
— А я ему ни живому, ни мертвому не прощу того, что он сделал с матерью! Да вы не думайте, убивать я его не собирался… Ну разве что сразу после похорон мамы были у меня такие мысли. Она ведь тяжело умирала и умерла прямо у меня на руках.
— К ней вернулась болезнь?
— Да. Когда она второй раз снова пережила его предательство. Понимаете, она со временем поняла, что отец нас бросил и не вернется, но у нее были всякие успокаивающие фантазии на его счет: вдруг он ужасно бедствует и стыдится из-за этого нам писать? Или тоже заболел? Ну всякое такое, что там женщины придумывают, когда любят безответно… А знаете, когда к ней вернулась болезнь? Когда через пять лет после его отъезда один знакомый был в командировке в Западном Берлине и случайно встретил отца на просмотре нового советского фильма в Доме дружбы при нашем посольстве. Этот наш знакомый подошел к нему, заговорил, и отец сказал ему, что у него теперь новая жизнь, новая семья, а нам он, конечно, станет помогать, но только тогда, когда ему позволят обстоятельства. У таких, как мой отец, обстоятельства почему-то всегда складываются в их пользу… Он тут хоть пособие получал, а мы там чуть не голодали втроем. Мать работала дома, на машинке печатала: день и ночь этот пулемет стучал, нам хлеб зарабатывал. Матери нужно было усиленное питание, витамины, фрукты, а она беспокоилась только о том, как бы успеть меня на ноги поставить. Думаю, она из чувства долга жила — ради меня. Дотянула меня до окончания школы — и все, силы у нее кончились, за три месяца сгорела. Бабка моя, та покрепче оказалась. Ух как она хлопотала, чтобы выставить меня за границу, к отцу! Мать с нее тоже слово взяла, что она постарается отправить меня к отцу.
— А ваша бабушка жива?
— А чего ей сделается, живет! Отец все ждал, когда ему «обстоятельства позволят» матери помочь, а вот вы взгляните-ка! — Иван пошарил во внутреннем кармане куртки, достал из него какие- то бумаги и кинул их через стол Апраксиной. — Мои «обстоятельства» вы знаете, а это вот моя помощь бабушке! Обстоятельства ему мешали…
Апраксина взяла в руки пачечку небольших бумажек, скрепленных канцелярской скрепкой: это были почтовые квитанции на бандероли, отправленные в Ленинград, СССР.
— Знаете, сколько нам дают на карманные расходы? Восемьдесят марок в месяц. И хоть приходится каждую «марковку» экономить, а вместо сигарет окурки под платформами собирать, но бабке своей я еще с Вены каждый месяц посылку или бандероль посылаю. Лучше бы, конечно, деньги посылать, но с этим пока не выходит. Деньги у меня в основном на почтовые расходы уходят. Зато с продуктами все гораздо проще…
— Почему с продуктами проще? Они ведь тоже денег стоят.
— Выключите на минутку ваш магнитофон. — Апраксина послушно нажала кнопку. — Нас в общежитии хорошо кормят. Основную еду выдают в готовом виде, в таких коробках из фольги, чтобы можно было у себя в комнате на плите разогреть. Это приходится самому съедать. А вот чай, кофе, сахар, разные джемы, масло, мед, печенье, плавленый сыр, иногда даже шоколад — это все выдают в коробочках, пакетиках, баночках. И я все эти пустяки никогда не ем, а коплю для бабушки. Да еще свои йогурты, колбасу, творог и молоко меняю у соседей на кофе, чай, печенье и шоколад. Ко дню выдачи карманных денег у меня скапливается продуктов примерно на одну небольшую коробку, я их в супермаркетах беру. В общем, остаются только почтовые расходы. Один раз я еще сумку шмоток ей послал с немецким туристом. Он работает в Красном Кресте, куда я ходил за ними. Рассказал ему откровенно, что мне нужна одежда не для себя, а для моей бабушки. Этот немец приличным оказался, не выставил меня и не заложил начальству, а наоборот, помог мне сумку новых вещей отобрать, все с этикетками, чтобы бабка плохого не подумала, и сам же вызвался отправить эту сумку со знакомым туристом. Так вы представляете, этот турист мне от бабки письмо привез и банку малинового варенья! А знаете, что она в письме написала? Самые нужные и дорогие для меня слова. Если хотите, мы можем в общагу потом вернуться, я вам ее письмо дам прочесть.
— Какие же это были слова?
— «Ванечка, ты совсем не похож на твоего отца!» Это бабка внуку про своего сына так написала. Вот такие дела.
— Да, дела невеселые, — вздохнула Апраксина.
— Может, я все это во вред себе говорю? — вдруг опомнился Иван Гурнов. — Я же подозреваемый, а я тут жертву последними словами поливаю…
— Да, пожалуй, следователю все это так подробно рассказывать и не стоит. Его интересуют голые факты. Можно включать? — Она поставила палец на кнопку. — Пускаю.
— Пускайте, я вроде отвел душу…
— Я задам вам тот вопрос, который наверняка задаст следователь, когда вы ему скажете, что у вас последние семь лет не было никаких отношений с отцом. Он наверняка спросит, желали ли вы смерти своего отца? И что вы ему ответите?
— Я отвечу, что нет, смерти я ему не желал. Я не смог бы его убить, отец все-таки. Но вот морду я бы ему набить мог! Причем от души: за мать, за бабку, за мое голодное и униженное детство! Он, наверное, правильно делал, что боялся встречи со мной.
— Голодное — я понимаю, но почему «униженное детство»?
— Вы родились в России?
— Нет, здесь, в эмиграции.
— Тогда не знаю, поймете ли вы меня… Когда отец только что выехал на Запад и об этом узнали в школе, наша классная руководительница, старая партийная дура, объявила всему классу, что отец Ивана Гурнова оказался «врагом народа» и продал Родину за доллары. Некоторые ребята стали меня сторониться, а другие, наоборот, начали ко мне липнуть и выспрашивать, шлет ли отец посылки из Америки и скоро ли я к нему отправлюсь. Потом те и другие догадались, что отец нас с матерью бросил, объединились и начали надо мной издеваться.
— Они вас били?
— Они делали хуже. Например, во время уроков физкультуры кто-нибудь обязательно пробирался в раздевалку и на моих стареньких залатанных школьных штанах жирным фломастером выводил английскими буквами «Levis». Мне бы, дураку, недельку с этим лейблом проходить, они бы увидели, что я не реагирую, и отвязались. Так ведь я еще малек был: я домой с ревом и к бабке: «Бабушка, выстирай, пока мама не увидала!» — и бабка стирала. Отойдет фломастер, а они на следующем уроке опять на том же месте напишут… Ну и другие подковырки придумывали. Понимаете, тогда среди ребят был настоящий культ заграничных шмоток: вот если бы у меня и вправду были шмотки с лейблами, они бы не травили меня, а от зависти умирали, а так… В конце концов я бросил художественную школу и перешел в обычную.
— Иван… Простите, можно я без отчества буду вас называть?
— По мне так еще и лучше.
— Иван, я вот еще что хотела спросить: в том письме, которое вы оставили отцу, было написано: «Я должен сделать то, что обещал матери перед смертью, и сделаю это» — что подразумевалось под этим?
— А, вы подумали, что она завещала мне отомстить отцу? Так вот она как раз наоборот: она просила обязательно передать ему, что она прощает его за все. Она, видите ли, была уверена, что его мучает совесть! Русские женщины не больно-то горазды на месть…
— А отца вашего и вправду мучила совесть, — задумчиво сказала Апраксина.
— А, бросьте! Это вы своего клиента выгораживаете из благородства. Не было у него никакой совести.
— Нет, Иван, я говорю чистую правду. И очень жаль, что вы так и не встретились с отцом, все могло бы измениться к лучшему…
— Для него или для меня?
— Для обоих.
— Утешаете… Напрасный труд и пустые хлопоты, графина Елизавета Николаевна! Я человек простой и по милости отца малообразованный, мне благородство не по чину, а потому так и запомните: сам умирать буду, а отца не прощу.
— А в Бога вы, конечно, не верите?
— Где был ваш Бог, когда умирала моя мать?
— Если я скажу, что в это время Он ждал ее, раскрыв объятия для страдалицы, сумевшей простить обидчика, вы мне поверите?
Иван помолчал, потом криво усмехнулся.
— А вы знаете… поверю! Мать была юродивая чудачка, доброты несусветной, а Бог ведь таких любит. Или нет?
— Бог всех любит, но каждого по-разному. Вашего отца Он жалеет, а вот такие, как ваша мама, у него ходят в любимцах.
— Отец тоже в Бога не верил, если только тут не перестроился под старых эмигрантов.
— Увы, похоже, что не успел.
— Вот и хорошо!
— Не понимаю?
— Не хочу, чтобы за него кто-нибудь молился.
— А вы не знаете, ваш отец был крещен?
— Никогда не интересовался. Но могу, конечно, у бабушки спросить.
— Спросите!
— Вы думаете, кто-нибудь захочет за него молиться? Сомневаюсь, что есть на земле такой человек.
— Уверена, что хотя бы один такой человек есть.
— Это кто же? Кто-нибудь из его баб, таких же дурочек, как моя мать?
