— Двадцать один, — ответил Кампа. — Будет в августе.
— Двадцать один… — повторил полковник и больно сжал плечо Петера крепкими пальцами. — В эти годы я, брат, эскадроном командовал! А тебе взвод дали? — Петер кивнул. — Ну ничего, не горюй. У тебя все впереди, все. А вот у Егора Реутова уже ничего…
В нескольких шагах от них, укрытый от солнца густой кроной сосен, лежал на земле раненый. От множества бинтов он походил на уродливую куклу с кудрявой головой и закрытыми глазами. Рядом с ним сидела женщина — то ли врач, то ли медсестра с заплаканными глазами и распухшим носом на круглом добром лице. Каждые две-три минуты она снимала марлевую салфетку со лба раненого, мочила ее в котелке с водой и снова клала на лоб. Из другого котелка она поила раненого, насильно раздвигая его сухие губы. Поодаль сидело человек пять или шесть красноармейцев и один сержант.
— Что, Машенька, плохо ему? — спросил, подходя ближе, полковник.
— Плохо, Иван Семенович, — ответила женщина и спрятала лицо в ладонях.
— Да… Что делать, что делать… Война! — ответил сам себе полковник и опустился рядом с ней на траву. — До вечера-то протянет или нет? Как думаешь? — Она только плечами пожала. — Экая беда! Надо бы Галкина спросить. Он в этом знает толк… Онуфриев, где Галкин?
— Галкин на посту, товарищ полковник, — ответил сержант, — токо-токо заступил.
Полковник подумал.
— Пришли его.
— Лахнов, — сказал сержант, — иди подмени. Скажи, полковник Чоботов зовет.
Минут через пять из кустов вышел тот самый часовой, который остановил Петера, и молча приблизился к полковнику.
— Вот что, Галкин, — сказал тот, — взгляни на своего капитана. Лучше ему или нет?
Солдат не шелохнулся.
— Ну, что же ты стоишь?
— А что мне делать?
— Выполняй приказание.
— Так я ж не доктор, товарищ полковник! Санитар я.
— Все равно должен знать…
— Ничего я не знаю. Не обучен…
— А ты взгляни хорошенько, взгляни. За пульс подержись, сердце послушай. В гражданскую небось лечил, не стеснялся. Забыл? А я помню!
Солдат молчал.
— Экий ты упрямый! — рассердился полковник. — Ну что тебе стоит?!
— Ничего не стоит, — сказал санитар, — а только ни к чему это…
— Как так ни к чему? Да ты что говоришь?
— А так ни к чему. Сами все понимаете…
Чоботов взял его за рукав и отвел в сторонку.
— Я все понимаю, Николай Иванович. Ты мне как старому знакомому скажи. Нам всем это знать надо. Ведь сам-то ты знаешь точно.
Галкин покосился через плечо на женщину и хмуро произнес:
— К обеду отойдет.
Полковник покачал головой.
— Таким, как он, только бы и жить! Какой командир! Ах, Николай, Николай, убил ты меня!
— Будто вы сами не знали!
— Надеялся… Лучший комбат! Думал в случае чего ему полк передать…
— Полк-то наш, Иван Семенович, накрылся, — очень тихо сказал Галкин, — один штаб остался. Так что и передавать нечего…
— Полк будет! Будет, Галкин! Он и сейчас есть!
— Семьдесят человек…
— Молчи, Галкин! Молчи! Есть знамя, значит, жив наш двести сороковой! Дойдем… Доползем до своих и восстанем из небытия! Иди, Галкин, на пост и стой твердо! Я знаю, ты хороший солдат. Иди!
Капитан Реутов умер после полудня. Его хоронили тут же на поляне под соснами. На внутренней стороне его каски — чтобы не смыл дождь — и на всякий случай на ближайшем стволе дерева написали все, что полагается писать в таких случаях: год рождения, дату смерти, коротко — его ратный подвиг и — это уже для добрых людей — адрес жены и матери, чтобы сообщили когда-нибудь, если другие, знакомые, не успеют этого сделать…
После похорон все, кроме часовых и Марии Никитичны, легли спать: на рассвете полк должен был тронуться дальше на восток. Петер наломал хвойных веток и улегся на них рядом с Галкиным. Земля успела остыть, и от нее несло холодом.
— Ты спи, — сказал Галкин, — через два часа поднимут…
Кампу разбудила перестрелка. Мимо него, отстреливаясь на ходу, бежали люди. Он вскочил и тоже побежал, стараясь не потерять бойцов из виду. На его счастье, они скоро залегли, и Кампа лег вместе с ними среди болотных кочек, так же, как они, старательно высматривая нечто в бледных сумерках.
Час или полтора над лесом царила тишина. Потом где-то за спиной Петера послышался рокочущий бас полковника Чоботова.
— Может, кому из часовых спросонок померещилось?
Ему ответил капитан Богданов:
— Онуфриев сам видел автоматчиков.
— Если бы вы, товарищ полковник, согласились тогда оставить Реутова в деревне, мы бы не сидели двое суток на одном месте! — сказал майор Бахтин.
— Оставить такого человека, как Реутов, на произвол судьбы?! На верную гибель?!
— Стой! Кто идет?!
Из кустов, мокрые по пояс, выходили бойцы, коротко докладывали либо капитану Богданову, либо самому командиру полка:
— Выход на север закрыт!
— На северо-восток дороги нет.
— На южной окраине болота — немецкие автоматчики!
— Вдоль восточной опушки леса — немцы с двумя пулеметами!
Командиры молча выслушивали донесения. На их лицах не было ни страха, ни сомнения, а только озабоченность и необыкновенная усталость. Все ждали последнюю группу, ушедшую на юго-запад. Ее повел старший лейтенант Масленников.
— Если и там нет «окна», придется идти на прорыв, — спокойно сказал Чоботов.
Масленников вернулся, когда солнце поднялось над горизонтом. Два бойца вели перед собой пленного немца со связанными за спиной руками, двое других несли раненого товарища.
— Вот… трофеи… — сказал Масленников, кладя на землю автоматы. — Троих на месте уложили, этого взяли сюда…
— А выход? Выход из болота есть? — спросил полковник.
— Выход? — Масленников удивленно вскинул брови. — Выход, по-моему, один: собраться в кулак и двинуть напрямик. Конечно, выбрать, где немцев пожиже…
И разведчики, и пленный немец, которого допросил майор Бахтин, сходились на одном: самое слабое место немецкого кольца — южная часть болота. Здесь, по уверениям пленника, нет пулеметов, в то время как в других местах имеются даже минометы.
— Ну что ж, — сказал Чоботов, поднимаясь с земли, — на юг так на юг. Капитан Богданов, вам — первому… А тишина-то какая, други мои! Даже не верится, что может быть такая тишина. И ведь вот что удивительно: птицы поют!
Все оторвались от карты и недоуменно посмотрели вверх, на макушки сосен, где, в самом деле, наперебой заливались какие-то пичуги.
Глава вторая
Выход из кольца был назначен на двенадцать ночи — самое темное время в эти дни июня, но в половине десятого вечера заскучавшие от безделья немцы начали обстреливать лес из минометов. Судя по всему, немцы довольно точно знали, где находится полк, но не знали даже приблизительно, сколько от него осталось, и поэтому не решались атаковать.
После первых же разрывов появились убитые и раненые. Мария Никитична и Галкин не поспевали делать перевязки. На бинты рвали нательные рубахи и гимнастерки, снятые тут же с убитых. После минометного обстрела островок стал похож на кладбище, куда свезли умерших, но не успели похоронить. Полковник Чоботов сам обошел этот клочок леса и вернулся удрученный: двенадцать убитых и восемнадцать раненых!
Даже если дать на каждого раненого по два носильщика, то боеспособных останется меньше сорока человек.
— Такими силами разве что против спящих идти или вдребезги пьяных, — мрачно сказал он.
— Будем надеяться на один из этих вариантов! — не то пошутил, не то съязвил Бахтин. — Кстати, товарищ полковник, не пора ли сейчас всерьез подумать о той большой ответственности, которую мы берем на себя в данной ситуации? Нашу смерть нам охотно простят, а вот потерю знамени — вряд ли. Ведь оно может попасть к врагу.
Чоботов покосился на него и ничего не ответил. Как понял Кампа, разговор о знамени возникал и раньше, но тогда за то, чтобы с ним не расставаться, были все командиры батальонов.
Сейчас их нет, а единственный из оставшихся в живых капитан Богданов на этот раз промолчал…
— Ты что предлагаешь?
— То же, что и раньше: спрятать понадежнее, отметить место, а потом вернуться…
— А если не вернемся? Ты понимаешь, что это значит? Оно же пропадет! Дожди, сырость!
— Понимаю, товарищ полковник. Но даже это лучше, чем отдать его в руки врага.
— А что скажешь ты, Богданов? — спросил полковник.
— Я согласен с начальником штаба, — ответил капитан. — Из сорока человек кто-нибудь непременно выживет…
Полковник ушел на другой край лесочка и долго бродил в одиночестве возле самой опушки.
До назначенного им самим часа прорыва оставалось меньше сорока минут, когда он вернулся, сам нашел и разбудил Онуфриева.
