Каждое из этих высказываний не было искренним.
После Тамбова и Козлова личные обозы Кучерова, Постовского и Толкушкина состояли уже из сотен повозок. И переть со всем своим добром на Москву? Так им рисковать? Да пропади пропадом любые дальнейшие военные планы! К Дону! Домой!.. Ничего больше. И конечно, сейчас уже от обозов своих — ни на шаг.
Попов — тот просто обманывал сам себя. В районах северней Раненбурга склады и магазины были пусты теперь потому, что еще 23 августа тамошние ревкомы получили телеграфное обращение Центрального Комитета Российской Коммунистической партии с призывом не только всемерно усилить вооруженное сопротивление мамонтовцам, но и «угонять с пути следования неприятеля кавалерийских лошадей, скотобазы, увозить хлеб, всякую вообще ношу». Попов знал об этом, но всячески стремился не допустить в свое сознание мысль, что отныне для корпуса начнутся совсем другие времена. Тамбовский успех кружил ему голову.
Сизов сводил личные счеты с Мамонтовым.
Островоздвиженский объявлял награбленное святым, если только хоть какая-то часть его предназначалась в дар церкви.
Верхом лживости были, конечно, выступления Калиновского и Мамонтова. Их рассуждения о выгодах сочетания позиционной и маневренной войны служили всего лишь оправданием для невыполнения ими приказа: прорвав фронт, нанести удар по тылам Лискинской группы красных, а вовсе не увеличивать занятую корпусом территорию за счет любой местности, которую окажется удобно захватить.
После совета Мамонтов пожелал прежде всего приватно поговорить с Поповым. Однако сказал он ему только две фразы: — Вы — надежда России. Запомните это.
Зато его беседа с Родионовым была значительно более долгой. Тоже наедине.
Началась она так:
— Я очень вам верю, Игнатий Михайлович. В том, что вы говорили сегодня на совете, — не только глубокое понимание основных трудностей, с которыми сталкивается корпус, но и, что гораздо важнее, понимание путей их преодоления.
— Однако и вы, Константин Константинович, блистательно провели анализ выступлений. И правильно осекли нашего интендантского сребролюбца. Этакий голубь! А у самого личный обоз больше, чем у всех остальных офицеров штаба, вместе взятых. И еще посмел вмешивать сюда обоз, который при вас состоит! И ведь сам все прекрасно знает!
— Вы правы. Тот обоз — наш общий приз. Собственность всего донского казачества. Убежден: после завершения рейда там найдется моя доля, да и ваша, Игнатий Михайлович. И ваша доля может быть очень значительной. Это справедливо еще потому, что дельному офицеру некогда предаваться собственным материальным заботам.
— Совершенная истина, Константин Константинович. Наступила долгая пауза. Смотрели друг другу в глаза, молчали. Потом Мамонтов продолжил:
— Прежде я недооценивал вас, Игнатий Михайлович. Вы мне казались, ну, как бы выразить…
— Не слишком гибким, да?
— Пожалуй. Нои еще человеком, с которым невозможен контакт… э-э… за пределами службы. Вот что я хотел сказать.
— Прежде, признаться, и я так думал о вас, — через силу рассмеялся Родионов.
Снова последовала пауза. Наконец Мамонтов кивнул в сторону окна:
— Где сейчас тот господин?
Он не назвал фамилии, но Родионов понял, что речь идет о Манукове. Ответил, взглянув на часы:
— Уже в одной из деревень. Отсюда верст двадцать.
— В каком он настрое?
— В самом восторженном. «Козлов — это блестящее решение проблемы будущего России» — его слова. И лично о вас высокого мнения.
Мамонтов расправил усы.
— Но не передал ли он из Козлова каких-либо донесений?
— Вполне вероятно. Сегодня в Новочеркасск выезжает курьерская группа. С нею проследует один из британских офицеров.
— А-а… Он представлялся мне в связи с отъездом. Его отзывает миссия.
— Совершенно точно. Капитан Бойль. Интересующий вас господин вчера встречался с ним дважды. И уж, во всяком случае, свое суждение ему высказал. То самое, которое я приводил.
— Понимаю, — сказал Мамонтов.
— Чтобы он почему-либо не дополнил его негативностью, поскольку из города наши части уходят, а при этом всегда возможны известные резкости по отношению к местному населению…
— Понимаю… Да-да, понимаю.
— Я посчитал удобным уже на рассвете сегодня устроить отъезд всей их компании из Козлова.
— Разумно.
— Отдохнут пару дней в тихой лесной деревушке. А затем — Раненбург. Лично участвовать в наступлении на него господин этот полагает для себя необходимостью. Развитие событий там предрешено, я посчитал целесообразным дать ему такую возможность. Собственно, потому он и согласился на столь скорый отъезд из Козлова.
— Но — контроль, — выдохнул Мамонтов. — Каждого шага. Лучше — даже каждого движения мысли. Ни на минуту не выпускать из поля зрения.
— Будет сделано.
— Особенно попытки связаться с кем-либо в Екатеринодаре.
— Таганроге, ваше превосходительство. Иностранные миссии уже квартируют там. Пришло известие: ставка тоже туда переходит.
— Пусть в Таганроге. Важно не упустить: у него могут быть собственные каналы сношения.
— Вполне, Константин Константинович.
— Держать под колпаком. Так, кажется, называют это в охранке.
— Что вы, какая же мы охранка?
— Я пошутил… Контроль. И все мне тотчас докладывать.
— Будет сделано. Можете не сомневаться…
• •В лесной деревушке, куда в этот день привезли компаньонов, местных жителей не было. То ли их выселили, то ли они заранее сами ушли и угнали скотину. Размещалась здесь 2-я сотня 63-го полка Сводной донской дивизии. Теснились в избах невероятно. Тем не менее их четверке отвели отдельный дом. В одной его половине поселились они, в другой — десяток прикомандированных к ним казаков во главе с Павлом Ивановичем Дежкиным, юношей лет девятнадцати, сероглазым, с тонкой талией, перехваченной широким ремнем. Держался юноша этот застенчиво, в разговоре нередко краснел. Компаньоны фазу начали величать его просто Павлушей. По званию был он всего лишь хорунжий; погоны, ремни с кобурой, сапоги, гимнастерка, брюки — все это на нем было с иголочки.
— Наш генерал — орел, — говорил он о Мамонтове. — И казаки — орлы. Правда?
Первоначально их комната была совершенно пуста. Казаки натаскали сена, застлали его кошмами. Притащили они и обычный крестьянский стол с ножками крест-накрест, но скатертью покрыли белейшей, с вензелями по углам. Пословицу «не украсть — дню пропасть» Шорохов слышал в этот день неоднократно. Всегда она сопровождалась общим хохотом.
Так же просто устроилось с едой. Ее стали носить «с офицерского котла», как гордо сообщил Павлуша. Словом, было сделано решительно все возможное, чтобы жилось их четверке удобно.
Притом свободные от наряда казаки всей сотни нередко собирались во дворе подле избы и то пели хором, то затевали шуточную борьбу — чернобровые чубатые парни, любители подвигаться и посмеяться.
Впрочем, кроме Павлуши, никто не только из рядовых казаков, но и офицеров ни в какие отношения с ними не вступал. Будто не замечали. Жизнь шла монотонно. Варенцов раскладывал пасьянсы. Нечипоренко валялся в углу на кошме. Мануков, засунув руки в карманы брюк, почти безотрывно стоял у окна. Оживлялся он, только если на дороге кто-либо показывался.
В отличие от них Шорохов в доме почти не находился. Причина была проста: лишь так он мог повстречать связного.
Ему быстро удалось составить себе полное представление о здешней воинской части: сто двадцать семь конных, батарея из двух четырех-с-половиной-дюймовых английских орудий. Командует сотней есаул Корниенко, сутулый угрюмый человек.
Конечно, и эти сведения имели ценность. Как и маршрут, по которому их везли, численность и вооружение полка под началом Антаномова, номера частей, вступивших в Козлов. Главным все же было другое: фамилии деятелей, возглавивших Козловскую контрреволюцию, обращение Мамонтова к жителям, распоряжения военных и местных белых властей и, наконец, весь разговор начальника штаба корпуса и Манукова в усадьбе о ближних и дальних целях казачьего рейда, рассуждения самого Манукова на пути к этой деревне.
Когда Шорохов той ночью, в отцовском сапожном сарае, обсуждал со связным возможности, которые могла открыть поездка в компании Манукова, почти пределом мечты было хоть что-то узнать о потребностях казачьего войска в провианте, сбруе, обозном имуществе. Теперь же в его руках оказались сведения наиважнейшие, самые срочные. Изложенные на полосках тонкой бумаги, они теперь бесполезно томились между двойными стенками шороховского портсигара. И сколько еще будут томиться?
К их избе примыкал сад. Росли в нем одичавшие яблони, вишни. Время от времени Шорохов приходил туда, присаживался на завалинку. Можно было сидеть, ни о чем не думая. Казалось, и боль в боку при этом стихает.
