Равнинный рейд
Над равниной спускался вечер. Солнце давно уже зашло, но над волнистой линией горизонта все еще горела широкая желто-зеленая полоса. С востока же надвигалась ночь. Вдали темнели стога сена, высокие остроконечные тополя, холмы, а скошенные луга казались темными и холодными, будто вода. В слабом свете гаснущего заката свежо и чисто, как кусок брынзы, белела передняя стена сыроварни, окруженная со всех сторон густыми тенями фруктовых деревьев.
На ступеньках, опустив на колени натруженные, мозолистые руки, сидел ссутулясь пожилой человек в вылинявшей бумажной рубашке и резиновом фартуке. Выражение недавней усталости уже исчезло с его лица, и сейчас он просто отдыхал, ничего не видя и не слыша. Глубокое спокойствие равнины, казалось, не доходило до его сознания, но оно было в нем самом, подобно тому как одежда его была пропитана стойким кисловатым запахом брынзы, которого сам он не замечал.
Лет ему было около шестидесяти. Его заросшее лицо перерезали глубокие морщины. В волосах виднелась седина. Он давно уже сидел неподвижно, но его латаная рубаха, мокрая от пота и рассола, все никак не просыхала. Шла середина августа, и крестьяне дней пять как перестали приносить молоко, но дел на сыроварне хватало. Два его молодых помощника ушли на праздник в соседнее село, и всю вторую половину дня он крутился один. Старика это не тяготило — в последнее время он даже предпочитал работать в одиночестве вместо того, чтобы часами слушать беззаботную болтовню и веселый хохот парней, поглощенных своими любовными историями. При воспоминании о ребятах он нахмурился — времена нынче тяжелые. До гулянок ли сейчас?
В это мгновение ему почудилось, что где-то вдали, у лилового холма, застучала колесами повозка. Но напрасно он вслушивался в тишину — звук так и не повторился. Вокруг не видать было ни телеги, ни людей, и равнина покоилась в сумерках все такая же неподвижная, тихая и безлюдная.
Там, откуда донесся шум, на склоне пологого косогора, высилось три черных дерева с круглыми шапками листвы. Ниже проходила дорога — почти невидимая из-за оград, разделявших виноградники. Любопытно, кого бы это могло принести сюда в эту пору?! Вглядевшись повнимательней, сыровар различил фигуру пешехода, и мгновенно его зоркий глаз узнал белый пиджак старосты. Другого такого пиджака не было на селе.
Брови старика недовольно сдвинулись — лицо стало замкнутым и строгим. Ему уже не раз приходилось слышать, что староста встречается здесь с любовницей, женой мобилизованного из другого села, которая ночует в шалаше на винограднике, но видеть он его не видел. Сердце старика захлестнуло злобой — на днях его собственная дочь намекнула ему, что, мол, староста увивается и за ней.
В это мгновение на узкой тропке, что вилась среди фруктовых деревьев, показалось двое неизвестных. Сыровар удивленно посмотрел на них, но не шевельнулся с места. Это были молодые ребята — в мятых брюках, резиновых царвулях[1], заросшие густой щетиной. Они тихонько переговаривались между собой, даже не глядя в сторону сыровара, но тот смутно почувствовал в их поведении что-то тревожное и неестественное. Ребята тем временем подошли поближе. Один из них — низенький и взлохмаченный, в зимнем свитере, почему-то широко улыбнулся старику, но улыбка вышла натянутой.
— Добрый вечер, папаша! — начал он и чуть сдвинул кепку на затылок. — Ты, никак, один сегодня?
Сыровар поднял взгляд на гостей. Панибратский тон незнакомца не понравился ему, и старик хмуро повел бровями. Другой, повыше, с загорелым и обветренным лицом, с толстыми бледными губами, неотступно наблюдал за ним, держа руки в карманах зеленой потрепанной брезентовой куртки.
— Чего вам надо? — буркнул сыровар.
— Мы к ребятам, — усмехнулся низкий.
— Нету их. На праздник ушли! — коротко бросил сыровар и отвернулся. Весь его вид красноречиво говорил: «Ладно, спросили и убирайтесь! Нечего мне тут с вами лясы точить!»
Парни вопросительно переглянулись, потом неловко замолчали. Тот, что повыше, наконец вынул руки из карманов зеленой куртки и наклонился над стариком:
— Слышь, папаша, мы партизаны… Только не подымай шуму…
Сыровар дернул головой и ошеломленно уставился на пришельцев. Лица их стали серьезными и напряженными, глаза испытующе смотрели на него. Заметив проблеск радости в его взгляде, парень повыше облегченно вздохнул и на мгновение даже перестал чувствовать тяжесть пистолета в правом кармане куртки.
— Н-но как? — поперхнулся от волнения старик. — Какие ж могут быть партизаны на равнине?!
— Могут, как видишь! — добродушно засмеялся низенький крепыш. — И не такое теперь случается…
В это время на узкой тропке выросло еще трое. Быстро оглянувшись, они бросились в разные концы сада. По их серьезным озабоченным лицам, по винтовкам, взятым наперевес, старик убедился: сыроварня и впрямь захвачена партизанами. А на тропку вышла новая группа и направилась прямо к нему.
Одеты они были разношерстно — кто в брезентовые туристские куртки, кто в солдатское, а один, с ручным пулеметом через плечо, щеголял в полицейской форме. Опытный глаз сыровара прикинул, что они хорошо вооружены — лучше, чем он ожидал. С гранатами, прицепленными к поясу, с поблескивающими патронташами через плечо, все они сжимали в руках боевые винтовки. На одной из солдатских фуражек старик заметил пятиконечную звездочку, и сердце его забилось радостью. Нет никаких сомнений — перед ним настоящие партизаны! Как и первые, они были в мятой, поношенной одежде с приставшими соломинками, травинками, пятнами желтой глины.
— Старик один, товарищ командир, — доложил высокий партизан. — Прикажете начинать?
— Начинайте! — распорядился командир и внимательно, с недоверием поглядел на старика.
Сыровару стало не по себе. Он, конечно, никогда не думал, что сюда, в густонаселенную равнину, где на каждом шагу село, могут спуститься партизаны, но в минуты вечернего отдыха и в нередкие бессонные ночи ему не раз приходила в голову мысль, пусть пока еще очень робкая, что ежели он поднимется в горы, то наверняка повстречает партизан. Да, иначе представлял он себе эту встречу!.. Как все нескладно вышло… А он-то воображал, что получится по-другому — торжественно и сердечно! Но вот партизаны сновали вокруг, не обращая на него ни малейшего внимания, а он, неловкий и какой-то чужой, топтался в стороне и не знал, что сказать, как дать им понять, что он свой. Ему хотелось пожать им руки — каждому в отдельности, пригласить: «Садитесь, ребята! Будьте как дома!», но слова застревали у него в горле, и только в глазах щипало. Но почему же он все-таки молчит? Характер, что ли, у него такой дурацкий или за годы одиночества он и впрямь
