В поле его зрения вплыло по-собачьи печальное лицо Района Сальгадо. Он был одним из тех, кого отец не уставал едко высмеивать. Не в глаза, разумеется, потому Сальгадо был больше известен не как искусствовед, а как торговый агент, сделавший отца знаменитым. Он имел список очень богатых клиентов и, вплоть до того момента, когда у отца случился первый инфаркт, регулярно отправлял их на улицу Байлен, чтобы они могли немножко разгрузить свои непомерно раздувшиеся кошельки.
— Нет, не был, — сказал Фалькон с обычной холодностью, принятой им в общении с этим человеком. — А разве должен был быть знаком?
Фалькон протянул руку, и Сальгадо стиснул ее обеими ладонями. Фалькон отстранился. Сальгадо откинул назад свои претенциозно длинные седые волосы, серебристыми завитками рассыпавшиеся по воротнику его дорогого темно-синего костюма. «Ох уж этот Сальгадо… у него даже перхоть сверкает», — язвил, бывало, отец.
— Ах нет, вы, наверно, никогда с ним не встречались! — воскликнул Сальгадо. — Он никогда не бывал у вас в доме. Точно. Теперь я вспомнил. Он всегда посылал одну Консуэло.
— Посылал ее?
— Открывая очередной ресторан, он обязательно украшал его какой-нибудь картиной Фалькона. Понятное дело, олицетворение Севильи и все такое прочее.
— Но зачем ему надо было ее-то посылать?
— Думаю, он знал об особенностях вашего отца, и поскольку он был очень серьезным бизнесменом, то не желал становиться объектом… эро… вернее, как бы это получше выразить? Сардонической, да, сардонической… разрядки.
Он имел в виду, конечно же, высокомерное обдуривание клиентов, которым с таким наслаждением занимался его отец.
Они продолжили путь к воротам кладбища. Красная обводка дряблых век придавала искусствоведу такой вид, будто он только что утер слезы. Хавьер всегда подозревал, что прежде Сальгадо был отнюдь не такой жердью, в какую превратился теперь, и что кожа сползла у него с лица вместе с лишним жиром, образовав отвислости под глазами и скулами. Отец говорил, что он похож на бассета, но хотя бы не пускает слюни. Это был завуалированный комплимент. Отец принимал поклонение только от красивых женщин и людей, чьим талантом он восхищался.
— А вы как с ним познакомились?
— Как вы, наверное, помните, я живу в квартале Порвенир, и когда он открыл там свой ресторан, я был одним из его первых посетителей.
— А раньше вы его не знали?
Они шли размашистым шагом, и длинные ноги Сальгадо заметно вихлялись. Он неожиданно зацепился носком за ступню Фалькона и непременно растянулся бы на земле, если бы тот вовремя не подхватил его под руку.
— О, боже, благодарю вас, Хавьер. Мне в моем возрасте как-то не хочется загреметь, сломать шейку бедра и впасть в маразм от сидения в четырех стенах.
— Ну, не преувеличивайте, Рамон.
— Нет-нет, я и в самом деле этого очень боюсь. Стоит оступиться, и через пару месяцев я превращусь в одинокого старого идиота, уставившегося в темный угол никем не посещаемого дома.
— Что за мысли, Рамон.
— Это случилось с моей сестрой. На следующей неделе я собираюсь переправить ее из Сан-Себастьяна в Мадрид. Ей страшно не повезло. Она упала, ударилась головой, сломала колено и теперь вынуждена жить в богадельне. Я не могу каждый месяц мотаться к ней в такую даль, поэтому перевожу ее поближе к югу. Ужас. Но послушайте, почему бы нам не зайти куда-нибудь выпить?
Фалькон похлопал его по плечу. Он предпочитал как можно дальше держаться от Сальгадо, но сегодня тот возбудил в нем жалость, возможно, намеренно.
— Я на работе.
— В субботу днем?
— Именно поэтому я здесь.
— Ах да, я совсем забыл, — сказал Сальгадо, озираясь: их обгоняли и догоняли стайки покидающих кладбище людей. — Работы у вас будет по горло. Чего стоит, к примеру, составить список его врагов, я уже не говорю о том, чтобы побеседовать с каждым из них.
— Вы думаете? — спросил Фалькон, зная склонность Сальгадо все преувеличивать.
— Такой влиятельный бизнесмен не отправится на тот свет, не потянув кого-нибудь за собой.
— Убийство не шутка.
— Но только не для тех, с кем он обычно имел дело.
— А кто эти люди?
— Давайте не будем обсуждать это в воротах кладбища, Хавьер.
Фалькон перебросился несколькими словами с Рамиресом и влез в огромный «мерседес» Сальгадо. Они свернули на улицу Бетис и, проехав вдоль, остановились между мостами. Сальгадо припарковался у тротуара, двинув под зад старенький «сеат», чтобы освободить место для себя. Они шли по высокой набережной, пока Сальгадо не замедлил шаг, чтобы с показным наслаждением вдохнуть севильский воздух, который здесь явно не отличался особой свежестью.
— Севилья! — воскликнул он, радуясь тому, что обеспечил себе компанию. — La puta del Moro[42] — так называл ее ваш отец. Вы помните, Хавьер?
— Помню, Рамон, — сказал он, досадуя на себя за то, что стал добровольной жертвой знаменитого сальгадовского «окручивания».
— Мне его не хватает, Хавьер, мне очень его не хватает. У него, скажу я вам, был очень острый глаз. Однажды он сказал мне: «Севилью создают два запаха, Рамон, и мой прием… нет, мой великий нехитрый секрет заключается в том, что сейчас, в конце жизни, я рисую только один из них, вот почему на меня всегда есть спрос». Он, конечно же, развлекался. Эти севильские виды ничего для него не значили. При его громком имени он мог позволить себе такую забаву. Я, помнится, сказал ему: «Ого! Значит, великий Франсиско Фалькон способен рисовать запахи. Ну и во что же вы макаете свою кисть?» А он мне: «Только в цветы апельсина, Рамон, и никогда в дерьмо». Я тогда рассмеялся, Хавьер, и решил, что эта тема закрыта, но он после долгой паузы добавил: «Почти всю мою жизнь я рисовал последнее». Что вы об этом думаете, Хавьер?
— Пойдемте выпьем по бокальчику мансанильи, — предложил Фалькон.
Они перешли через дорогу и нырнули в винный погребок «Альбариса». Встали возле одной из больших черных бочек, служивших столиками, и заказали мансанилью и маслины, которые подавали с каперсами и белым, как зубы, маринованным чесноком. Они потягивали этот светлый-светлый херес, который Фалькон предпочитал всем другим его видам, потому что виноград, росший в Санлукар-де-Баррамеда, впитывал аромат моря.
— Расскажите мне о врагах Рауля Хименеса, — начал Фалькон, прежде чем Сальгадо погрузился в очередной омут воспоминаний.
— Вот мы тут беседуем, попиваем мансанилью, а делишки-то обделываются. Обделываются так же, как обделывались в девяносто втором году, — сказал он, довольный тем, что интригует Хавьера Фалькона своими экивоками. — Я чувствую это. Мне семьдесят лет, а я преуспеваю больше, чем когда-либо.
— Бизнес процветает, — заметил Фалькон, начиная томиться скукой.
— Надеюсь, это не для протокола? — забеспокоился Сальгадо. — Вы же понимаете, я не…
— Никаких протоколов, Рамон, — успокоил его Фалькон, разводя пустые руки.
— Это незаконно, конечно…
— До тех пор, пока не стало преступным.
— Надо же, какое тонкое различие. Ваш отец, Хавьер, всегда говорил, что у вас светлая голова. «Все думают, что у Мануэлы, — любил он повторять, — но именно Хавьер смотрит в корень».
— Вы, Рамон, добьетесь, что я умру от нетерпения.
— La Gran Limpeza,[43] — торжественно произнес Сальгадо.
— А что, собственно, отмывается?
— Деньги, конечно. Что же еще так сильно пачкается? Иначе их не называли бы «грязными».
— Откуда же они поступают?
— Я никогда не задаю подобных вопросов.
— От торговли наркотиками?
— Да не только. Назовем их просто «непоказанными».
— Ладно. Итак, они их отмывают. А зачем они это делают?
— Вы должны спросить: зачем они отмывают их именно сейчас?
— Прекрасно, будем считать, что так я и спросил.
— В будущем году придут евро, а это — конец песеты. Вам придется объявить имеющиеся у вас песеты, чтобы в обмен на них получить евро. Если они будут «непоказанными», возникнут трудности.
