Сразу после весьма громкого, но пока не мирового успеха Сальгадо устроил еще одну выставку, уже в Нью-Йорке. Тогда, правда, поговаривали о блефе, о том, что картина уже обещана наследнице Вулворта и «королеве» Танжера, Барбаре Хаттон, а все это «шоу» не более чем способ создать шумиху вокруг имени Франсиско Фалькона. Как бы там ни было, все прошло как нельзя лучше. Барбара Хаттон действительно купила картину, и выставку посетила блестящая когорта представителей нью-йоркского светского общества. Имя Фалькона было у всех на устах. Две следующие выставки в Нью-Йорке в середине шестидесятых произвели настоящий фурор, и на несколько коротких недель Франсиско Фалькон по популярности сравнялся с Пикассо.
Этим невероятным успехом он был частично обязан талантам Рамона Сальгадо, который с самого начала знал предел творческих возможностей своего клиента. Дело заключалось в том, — и это мучило, бесило и угнетало отца, — что существовало всего четыре Фальконовых «ню». Все четыре были написаны в течение года, в начале шестидесятых, в Танжере. К тому времени, когда отец переехал в Испанию, этот пласт его гения истощился. Он так больше и не повторил уникальных, таинственно ускользающих черт этих четырех абстракций. Отец часто рассказывал ему о Гогене. О том, что Гоген был ничем, пока не увидел тех экзотических островитянок. Они пробудили в нем гениальность. Он разглядел их, проник в них взором. Забери его оттуда, и он окончил бы свои дни во Франции бездарным мазилой. То же самое случилось с Франсиско Фальконом. Его первая жена умерла, следом за ней вторая, и он уехал из Танжера. Критики говорили, что в своих «ню» он прозревал существо непорочности, оттого они и казались почти неземными, и что танжерская травма, вероятно, перекрыла поток вдохновения. Его потери заслонили от него чистоту непорочности. Больше он никогда даже не пытался изображать абстрактную женскую наготу.
Взгляд Фалькона вдруг зацепился за что-то на экране. На белом фоне мелькнуло какое-то черное пятнышко.
— Что это было? — вскрикнул он.
Рамирес подпрыгнул на стуле. Он тоже смотрел вполглаза, считая эту затею напрасной тратой времени.
— Я что-то видел, — сказал Фалькон. — Что-то на заднем плане. Справа вверху. Можно немного назад?
Рамирес завис над телевизором, как навозная муха над кучей дерьма. Он ткнул неуклюжим толстым пальцем в какую-то клавишу, и человечки на экране помчались задом наперед. Еще одно нажатие на клавишу, и их походка стала более степенной.
Церемония в мавзолее окончилась. Присутствовавшие начали расходиться. Фалькон сосредоточился на заднем плане: зубчатые крыши семейных мавзолеев, прямые линии высоких блоков, где хранились урны с прахом более бедных представителей общества. Камера начала медленное панорамирование слева направо.
— Было что-нибудь необычное? — спросил Фалькон, засомневавшись в своей внимательности.
— Я ничего такого не заметил, — ответил Рамирес, подавляя зевоту.
— Позовите-ка сюда того парня, и пусть он прокрутит этот кусок в режиме покадрового просмотра.
Рамирес привел назад молодого полицейского, и тот сделал то, о чем его просили.
— Вот, — показал пальцем Фалькон, — вверху справа, на фоне белого мавзолея.
— Joder, — выдохнул Рамирес. — Вы думаете, это он?
— Вы ухватили его самым краем объектива.
— Восемь кадров, — заметил молодой полицейский. — Это же одна треть секунды. Не понимаю, как вы что-то разглядели.
— Я не разглядел, — сказал Фалькон. — Просто глаз среагировал на движение.
— Он снимает пришедших на похороны, — объявил Рамирес.
— Он, должно быть, засек вас с камерой и отскочил за угол мавзолея, — сказал Фалькон. — Я почти уверен, что это треть секунды из жизни нашего убийцы.
Они просмотрели пленку три раза, но ничего нового не обнаружили. Потом отправились в компьютерный отдел, где нашли оператора еще за работой. Он отсканировал нужные кадры, обработал их, выделил главный элемент и увеличил его до размера экрана. Небольшое искажение изображения не помешало им понять, как тщательно этот человек скрывает свою внешность. На нем была черная бейсболка без фирменного знака. Слегка повернутый в сторону козырек позволял ему плотно прижимать камеру к глазу. Руки прятались в перчатках, а высокий отворачивающийся ворот джемпера был натянут на нос. Он сидел на корточках, так что пола его темной куртки касалась земли.
— Мы даже не в состоянии определить, какого пола этот предполагаемый «он», — сказал Фалькон.
— Вообще-то я могу почистить изображение, — предложил оператор. — Придется поработать в выходные, но для вас я постараюсь.
Они взяли один отпечаток и вернулись в кабинет Фалькона.
— Итак, спрашивается, что он там делал? — спросил Фалькон, садясь за письменный стол. — Снимал кого-то одного или всю сцену в целом?
— Финал дела, — ответил Рамирес. — Ублюдок мертв и похоронен. Так мне кажется.
— Думаете, он пошел бы на такой риск ради собственного удовольствия?
— Не очень-то он и рисковал. Мы обычно не фиксируем на пленку похороны жертв, — сказал Рамирес.
— Не исключено, что финал того дела стал началом следующего, — заметил Фалькон.
— Вы на это намекали перед кладбищем?
— Не помню, чтобы я на что-то намекал.
— Вы сказали, что дебилы могут превращаться в психов. Разве это не одно и то же?
— Идиот со злым умыслом, — сказал Фалькон, — или злой идиот без всякого умысла.
Рамирес оглянулся, чтобы посмотреть, не вошел ли в кабинет кто-нибудь поумнее.
— В этом-то все и дело, не так ли? — продолжил Фалькон. — Мы все еще знаем слишком мало, чтобы перестать разбрасываться.
Он прилепил снимок к стене.
— Прям как в той игре из детских журналов, — сказал Рамирес, откидываясь на спинку кресла, — где надо узнать поп-звезду по глазу, носу или губам. Мои дети уверены, что их папочке-полицейскому это раз плюнуть, только им невдомек, что ни о ком из этих людей я слыхом не слыхивал. Кто такой этот их чертов Рики Мартин?[48]
— Не сын ли он Дина?[49] — машинально спросил Фалькон.
— А кто такой этот хренов Лиондин Мартин?
Тут Фалькона прорвало. На него напал истерический смех. Вероятно, сказались беспокойные ночи со странными сновидениями. Он смеялся исступленно и беззвучно, то и дело смахивая брызжущие из глаз слезы и сотрясаясь всем телом. Рамирес смотрел на него, как адвокат на непредсказуемого клиента, который идет давать показания.
Обзвонив всех членов группы, Рамирес выслушал их сообщения. Ничего. Он ушел обедать. Фалькон наконец взял себя в руки и поехал домой, все еще под впечатлением от этого приступа истерии, от того, что он настолько утратил самоконтроль. Он бессознательно заглотнул какую-то пищу, оставленную Энкарнасьон на плите, и отправился в постель, надеясь хотя бы на час спокойного сна. Очнулся Фалькон в девять вечера в кромешной тьме. Причем мгновенно, будто его схватили за кишки и разом выдернули из сна. Ему случалось наблюдать, что так пробуждаются в камерах пьяные: их словно опять подключали к проводу жизни. Он ощущал слабость, язык покрывала какая-то мерзкая пленка. Ноги и руки одеревенели, суставы сгибались со скрипом.
Фалькон стоял под душем, позволяя острым струйкам выколачивать из него всякую гадость. Его голова и нутро напоминали блендер, полный искромсанной и раздавленной массы. Из ванной он пошел в гардеробную, достал из шкафа серые брюки и белую хрустящую рубашку и оделся. Посмотрев на себя в зеркало, Фалькон передернулся. Дело было в рубашке. В ее отвратительной белизне. Его угнетала… бесцветность. Он сорвал с себя рубашку и с омерзением швырнул в угол комнаты. Затем приблизил лицо к зеркалу, внимательно изучил, надавил на мешочки под глазами, увидел образовавшиеся от нажима морщинки, не спешившие разглаживаться. Возраст. Интересно, внутри тоже образуются морщины? Может, мозги покрываются какими-нибудь бороздками, и поэтому я, ложась спать, люблю белые рубашки, а просыпаясь, ненавижу их всеми фибрами души?
