Любопытно, что эту мысль сейчас подтвердил буквально первый же знакомый Самарину немец. Но Самарин понимал, что не все они такие. Иван Николаевич говорил: «Сейчас чувство безнадежности посетило единицы, но придет время, когда все они поймут это...»
Виталий глянул на тех, что резались в карты, — возбужденные, раскрасневшиеся лица, кители нараспашку, ругаются, кричат, смеются. Этим до безысходности еще далеко.
Рига надвинулась утром внезапно.
Ганс Вальрозе, прощаясь с Самариным, сказал, что в Риге они пробудут несколько дней, а затем вылетят в Белоруссию. Самарин пожелал ему спокойной войны, и снова офицер глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Самарин неторопливо шел по городу, узнавал заученные еще в Москве улицы, отмечал про себя произведенные немцами изменения названий. Вот как раз, была улица Свободы, теперь — Гитлера. Смотрел на совсем еще новенькую синюю эмалевую табличку, по которой белыми буквами — Адольф Гитлерштрассе. Он отошел немного от таблички и остановился, наблюдал улицу. А она точно не знала, что ей присвоили это гнусное имя, — катились трамваи, сверкая на солнце мытыми стеклами, шли куда-то по своим делам люди, две девочки стояли прямо под табличкой, щебечут о чем-то, смеются. А главное — сам он тоже на этой улице и на ее новое название просто обязан не обращать никакого внимания. А если — не дай бог! — с ним кто-нибудь сейчас заговорит об этом, он обязан суметь вполне естественно выразить свою радость по поводу того, что имя фюрера освящает и этот город. Да, нужно было привыкать и к такому.
Пройдя по улице Гитлера три квартала от центра, Самарин свернул направо в тихую улицу, в конце которой должен быть дешевый отель. Там он попытается найти себе приют.
Войдя в темноватый вестибюль отеля, Самарин не сразу разглядел, что за стойкой, где положено быть портье, сидит офицер в форме гестапо. Пробормотал:
— Я, наверно, не туда попал?
— А куда вы хотели попасть? — Офицер встал и подошел к стойке: — Вернитесь.
— Я думал... отель.
— Это и есть отель.
— Но очевидно, для военных?
— Почему же? Дайте ваши документы.
Самарин дал ему свое полицейское разрешение на въезд в Остланд. Гестаповец читал его невыносимо долго, поглядывая на Самарина поверх бумаги. Потом перевернул ее и тщательно изучал литовские штампы. Положив удостоверение на стойку и прижав его ладонью, спросил:
— С какой целью прибыли сюда?
— Торговые дела. Я коммерсант.
— Что собираетесь продавать или покупать?
— Пока точно не знаю. Но первое дело — кожа для интендантства.
— Что это значит? — поднял брови гестаповец.
— Интендантство для летчиков, танкистов и еще для кого-то шьет обмундирование из кожи, а моя фирма эту кожу ему поставляет. Что вас удивило?
— У вас есть официальное поручение?
— Я приехал пока только на рекогносцировку, узнать, есть ли возможность оптовых закупок, а затем мне уже вышлют и соответствующие полномочия.
— Насколько мне известно, всякие закупки здесь ведет армия, и вам нужно прежде всего снестись с нашим интендантством.
— Совершенно правильно. А где оно находится? — Самарин записал названный гестаповцем адрес.
— Когда прибыли в Ригу?
— Полчаса назад.
Гестаповец снова невыносимо долго рассматривал его документы — теперь аусвайс — и сказал наконец:
— Но раньше. вам надлежит явиться в гебитскомиссариат и получить там разрешение на пребывание здесь. Там вам укажут и отель.
Самарин взял свои бумажки, спрятал их в карман, поднял с пола портфель и направился к выходу, ощущая на спине отвратительный мокрый холод. Шел по улице и думал: почему все-таки гестаповец зацепился за него? Проверив каждое свое слово, он пришел к выводу, что гестаповцу было просто скучно. Только спустя несколько дней Самарин узнает, что этот отель целиком забрали в свое распоряжение гестаповцы и в нем останавливались только их люди.
И все же гестаповец принес ему пользу. Самарин узнал существующий порядок оформления штатских, приезжающих из Германии. Подтвердилось и то, что на всякие закупки надо иметь согласие интендантства.
Гебитскомиссариат. Надо идти туда. Где это находится — он уже знал, но ноги туда не шли, и Самарин понимал, что боится. Но говорил себе: просто надо сперва успокоиться после отеля, собраться...
На тихой улочке Самарин зашел в парикмахерскую. Усевшись в кресло, он увидел себя в зеркале и разозлился: гестаповец просто не мог не зацепиться за такую рожу. Сколько его учили быть бдительным, к каждой мелочи, а толку — ноль! Ну как он — немец — мог забыть, что на лице у него почти трехдневная щетина?!
Пока старенький парикмахер скоблил его щеки, Самарин пытался понять, почему он забыл о своей заросшей физиономии. По-видимому, удачное его пребывание в Литве, потом в поезде, все-таки породило в нем если не самоуверенность, то безотчетную веру в свою удачливость, и он заторопился вперед, навстречу новым сложным ситуациям, чтобы скорее через них пройти, и конечно, так же удачливо. Гестаповец в отеле вовремя его остановил.
— Какие сделать виски? — на плохом немецком спросил парикмахер, смотря на Самарина через зеркало.
— Косые, пожалуйста. — И спросил: — Вы здешний? Латыш?
— Кем же еще мне быть? — ворчливо ответил парикмахер. — А вы?
— Угадайте, — улыбнулся Самарин.
— Если б не язык... Лицо у вас русское.
Самарин замер. Вот тебе и на! В Москве все в один голос твердили, что у него типично русских черт в лице нет и что он может сойти и за немца, и за скандинава, и за прибалта, а этот старый цирюльник сразу говорит: русский.
— Вы меня обижаете. Но что же вы увидели во мне русского?
— Знаете... взгляд, — ответил парикмахер. — Я за предвоенный год насмотрелся на русских в этом кресле.
— Чем же у них взгляд... такой особенный?
Парикмахер перестал брить и внимательно смотрел на него через зеркало.
— У них лицо и глаза... как бы в споре находятся... У другого даже когда лицо злое — глаза мягкие. Славянин, одни, словом.
Самарин молчал — ну что же, вот еще один урок! Между прочим, Иван Николаевич говорил ему, что от немцев надо перенимать все — и резкость, и самоуверенность, и даже их наглость, особенно когда они смотрят на все ненемецкое, а значит, ним их стоящее.
— А я вижу, вы русским симпатизируете! — жестко сказал Самарин и, повернувшись к парикмахеру, вонзил в него злой прищуренный взгляд.
Старик даже отступил на шаг, с лица его отхлынула кровь.
— Нет... нет... нет... — повторял он осевшим голосом.
