хлам молодчик в мордовской вышиванке, хливкая шорька, старик с мертвым лицом и неизменной сигаретой на нижней губе, собака, еще голуби, проститутки, убийцы, водопроводчик, дьявол с кочергой и чертенята с кочережками, ангелы с грязными крыльями, глокая куздра, девочка с розой, проповедник в белом с голубым пояском, дюжина бандитов в малиновых пиджаках, Отелло с пьяненькой Дездемоной на руках, Достоевский в длинополом сюртуке, ах, убей меня, убей, Пьер Безухов в цилиндре и с тросточкой, таксист в короткой кожаной куртке и кепке козырьком назад, парикмахер с ножницами в обеих руках, Крошка Цахес, император Николай II с Вырубовой под ручку, три сестры в платьях с зеленым пояском, черный монах, министр счастья без портфеля, идея всеобщего мира и благоденствия в щегольских туфлях, пяток привидений, парочка чемпионов мира по фигурному катанию, Ленин в жилетке и заплатанных штиблетах, космонавт в скафандре, Амфитрион в плащике, дворник с метлой, дюжина черных котов, кордебалет Большого театра в пачках, госпожа Пошло Оно Всё На Хуй и господин Пропади Оно Всё Пропадом, ах, убей меня, убей, дыр бул щыл с убешщуром, желудеющие по канаусовым яблоням, Трус, Глад и Мор собственными персонами, – и всё это человеческое и нечеловеческое месиво кипело, кружилось, приплясывало, вертелось, выкаблучивалось и орало под звуки балалаек, гитар, барабанов и аккордеонов, бурлило и рыдало, выплескиваясь на соседние улицы, заполоняя переулки, покрывая площади, стекая в метро, возносясь и низвергаясь, и двигалось, и кричало, и изнемогало, пока вдруг Татьяна Васильевна не сбросила с головы шляпу, рухнула наземь и застыла в нелепой позе, и только заполошная цыганка продолжала приплясывать и выкрикивать своим чертовым хриплым басом: «Ах, убей меня, убей!», плакать и выкрикивать, и выкрикивать, и выкрикивать, и плакать…
Очнувшись разом, я подхватил старуху на руки, наорал на таксиста, и мы помчались в больницу, где старуху схватили, потащили наверх, вбок, вниз, снова наверх, чтобы бросить на узкую койку, над которой склонился врач – он послушал, попытался разогнуть ее руку, но у него это не получилось, и тогда врач сказал: «Rigor mortis»[43], и все поняли, что Татьяна Васильевна теперь навсегда, навеки ушла в мир иной, стала светлой жилицей в царстве Богородицы чип-чип-чип и Иисуса дрип-дрип-дрип…
Из больницы я позвонил Шаше, она приехала, перекрестила и поцеловала бабушку в лоб, обняла меня, сказала едва слышно: «Шрамм», я хотел сказать: «Шаша», но смог выдавить из себя только: «Ш-ш-ша…»
Бобэоби
1990-е
Однажды моя бабушка сказала, что утрату девственности у женщин можно сравнить с Февральской революцией: переступила через родителей, повзрослела, жизнь становится иной, потому что в ней возникает болезненная, режущая пустота, какая бывает перед важным выбором. Вышла на перекресток. А вот рождение ребенка – это революция Октябрьская, после которой и организм, и жизнь действительно меняются до основания, когда требуется строить то и так, чего и как женщина еще никогда не строила. Вышла на свой путь.
О своей Февральской революции Шаша никогда не рассказывала, а я, разумеется, не расспрашивал. Лишь однажды, при первом нашем знакомстве, она сказала, что Дидим принял ее такой, какой она тогда была – измученной калекой, и секс стал естественным продолжением их отношений.
Вот, пожалуй, и всё, что я знал о ее отношениях с Дидимом, если не считать случайных обмолвок и, так сказать, косвенных свидетельств. При этом я вспоминал ту сцену в гостиной дома Шкуратовых, когда Дидим не счел нужным сделать хотя бы огорченное лицо, узнав о пропаже Елизаветы Андреевны Шрамм, с которой только что переспал. Тогда Шаша не сдержалась и влепила ему пощечину. Разрыва их отношений за этим не последовало, но этот безотчетный жест Шаши я хорошо запомнил.
Она уходила от меня – но всегда возвращалась, как призрак.
Я сказал ей об этом, когда мы в такси ехали с похорон бабушки Татьяны Васильевны.
Она усмехнулась.
– Кажется, ты попал в точку. В последнее время я то и дело ловлю себя на странном ощущении… будто я живу в чужом теле… оно мое, это тело, но все-таки чужое… иногда не понимаю, почему тело поступает так, а не иначе… как сомнамбула: после пробуждения не помнишь, как всю ночь бродил по крышам… это, наверное, что-то психическое, потому что порой мне кажется, что внутри меня живет кто-то чужой, тело воспринимает его как чужого…
– Вы ж там у себя в редакции пашете с утра до утра, такой нагрузки и железо не выдержит…
– Но это – удовольствие, кайф. Даже когда слышу за спиной шипение: «Шука» – кайф не проходит. Наверное, так бывает на войне, когда побеждаешь и побеждаешь…
– Но война рано или поздно закончится – и кайф сменится депрессией.
– Тогда я троцкистка – сторонница теории перманентной революции!
– Вот как раз Троцкий после Гражданской войны и впал в тяжелейшую депрессию. Может, потому и проиграл Сталину.
У меня дома Шаша даже не успела снять лифчик – так мы торопились.
После секса она села боком, с ногами на подоконник, закурила.
Я смотрел на ее божественный профиль – и в те минуты был готов принести Дидима в жертву какой-нибудь Персефоне, чтоб не позориться перед Афродитой.
Шаша легко спрыгнула с подоконника, оперлась коленом о край кровати, склонилась надо мной и спросила:
– Неужели нельзя без этих кровожадных мыслей?
– Пытаешься читать мои мысли?
– Обо мне?
– О нас.
– И ты, конечно, готов Дидима прикончить…
– Ну знаешь!..
– Тихо. – Она приложила палец к губам. – Ты должен быть выше этого, как я.
– Выше чего этого?
– Я принадлежу Дидиму, а он мне – нет. Я принадлежу – тебе, ты принадлежишь – мне. Ты – мой мужчина, ты, Шрамм. Первый в моей жизни – мой. Как я могу не быть твоей? От гребенок до пят – твоя. И послушай… – Легла рядом. – Левая рука и правая различаются только тем, что одна слева, а другая – справа. Но Левая Жизнь от Правой Жизни отличается, как ад от рая. А мне тогда казалось, что я попала в рай…
Я молчал, боясь ее спугнуть.
Казалось бы, чего проще – перейти шоссе из Левой Жизни в Правую… Но не всем это удавалось. Особенно если ты не электрик, печник, маляр, водопроводчик, а, например, молодая женщина, неудачно вышедшая замуж, родившая ребенка и ничего не умеющая, кроме как нравиться мужчинам. А женщина с ребенком, говорили в Левой Жизни, должна нравиться мужу, а не мужчинам. Но зачем тогда Бог дал ей стройное гибкое тело, высокую грудь и огромные выразительные глаза, из-за которых
