ее и прозвали Глазуньей? Вдобавок она была чистоплотной, веселой, легкой – за эту легкость ее многие недолюбливали. Легко вышла замуж, легко развелась, легко перебирала мужчин, ни на ком не останавливаясь, вообще слишком легко относилась к жизни. Другая бы изрыдалась, оставшись с девчонкой на руках и матерью, которая дни рождения справляет на кладбище; другая извелась бы – но не Глазунья. Другая бы ходила горем убитая, глядя на дочь, которая по дури сожгла руку. Каялась бы: Бог наказал. Может, тогда ее и пожалели бы, сказали бы: сама виновата, что дуру вырастила, сама недоглядела, теперь подумай, как ее замуж-то отдавать, с такой-то рукой. Будет жить как Ниночка Сухорукая, тоже ведь была красавица – а что сейчас? Замужем за спившимся стариком, сама пьет, под заборами валяется, гвозди у мальчишек сосет бесплатно и спасибо говорит…
Старуха-мать сама в какой-то момент поняла, что больше прибираться у Шкуратовых ей не под силу, и привела смену – дочь Глазунью. И она сразу всем понравилась: и старым, и молодым. Веселая, легкая, скорая на ногу и на передок. Папа Шкура сразу прибрал ее к рукам, но иногда и сыну перепадало – Глазунье не жалко. Большеглазая, большеротая, гибкая, как ящерица. Услужливая, неглупая, расторопная. На всё сил хватало – вымоет полы, погладит белье, приготовит ужин, а потом всю ночь кувыркается с Папой Шкурой, позволяя ему всё, что не позволяла жена, и тем завоевывая его сердце.
Дочь она, конечно же, жалела, ходила-ездила с ней по врачам, покупала книжки, раз уж девочка такая до книг жадная, а однажды взяла за руку и повела через дорогу из Левой Жизни в Правую Жизнь…
В Левой Жизни жил парень по фамилии Зверюга, так его все от страха называли Верюгой, без первой буквы, чтоб не дай бог не обиделся и не полез в драку. Огромный, грубый, мощный, с татуировкой на щеке «Это щека». От него веяло серым мраком, какой-то звериной сыростью, гнилью, псиной, ужасом, в общем – Левой Жизнью. Так Шаша тогда ее воспринимала. Понятно, что всё дело – в руке, в этой чертовой руке. Как-то Верюга при случайной встрече хлопнул ее по спине и сказал со смехом: «Подрастешь – моей будешь, тебе понравится». И это было страшнее страшного, потому что безысходнее безысходного.
В Правой Жизни не было ни Ниночки Сухорукой, ни Верюги – там была вообще другая жизнь, как в Древней Греции…
– В Древней Греции? – с удивлением переспросил я.
– Я ж по картинкам судила, по книжкам для детей. Все ходят в белых одеждах по берегу синего моря с венками на головах, поклоняются красивожопым богиням, соревнуются в беге на стадионах, пишут трагедии и храбро воюют с прекрасными и ужасными персами…
Вечером первого же дня она спускалась по лестнице шкуратовского дома, услыхала какой-то шум внизу, замерла, присела на корточки, выглянула – и увидела голую Глазунью с красивой задницей, прикрытой полотенцем, по которой голый Папа Шкура с наслаждением лупил ремнем, и оба стонали, – как вдруг рядом с Шашей возник Дидим. Он приложил палец к губам, несколько секунд глазел на сцену в гостиной, а потом на вопросительный взгляд Шаши ответил: «Хорошо, что не она его», и бесшумно исчез.
Отхлестав Глазунью ремнем, Папа Шкура опустился на колени и стал вылизывать ее ягодицы, заставляя женщину громко урчать от наслаждения, и Шаша вдруг поняла: то, что она сейчас видит, и есть счастье, и всё тут – счастье и праздник.
Папа Шкура расплывался в улыбке, едва завидев Шашу; именно он отвез ее к хорошему доктору, который помог чем смог, приговаривая: «Эх, малышка, всё было бы куда лучше, догадайся ты сразу пописать на ожоги».
Алена сразу приняла ее в подруги и потребовала, чтобы Шаше купили такую же одежду, как у нее. Друзья Дидима – Конрад и Минц-Минковский – учили ее играть в теннис, Бобинька – в покер, а соседка Джульетта – французскому. Английским с ней время от времени занимался Дидим: «Остальное – сама».
Он стал главным в ее жизни, потому что никогда не делал скидок на ее возраст: «У тебя огромное преимущество – ты нищая духом, как первая христианка, наполняющая пустой сосуд из-под масла верой в Спасение. Только не останавливайся». Она читала книги не по возрасту, принимала ласки Алены не по возрасту, смотрела с Дидимом фильмы не по возрасту.
Дидим запросто заводил разговор о Чехове и Шекспире, не спрашивая, читала всё это Шаша или нет, запросто ругал интеллигенцию, утверждая, что вся она вышла из многоуважаемого шкафа, запросто рассуждал о кенозисе и свободе воли, – и она потом бросалась к книжным шкафам, чтобы понять, о чем это они только что разговаривали, и это было упоительно.
– Иногда мне жалко дьявола, – говорил Дидим. – Ведь поначалу он был избранником, лучшим среди лучших, и я понимаю, почему он однажды возгордился, но потом – какую жизнь он ведет после низвержения в ад! Он ловит людей на мелочах, ведущих в ад вернее, чем большие прегрешения, он наблюдает за подростком, занятым онанизмом, и за неверной женой – пузатой толстухой с прыщавой задницей, он лезет в щели, в крошечные дыры, он обречен скитаться по самым вонючим помойкам человечества, в то время как его посредственные товарищи по прошлой жизни носят белое и с важным видом несут благостную чушь… Ты когда-нибудь мечтала продать душу дьяволу?
– Не думала об этом…
– А я мечтал. Даже списки составлял – чего бы потребовать от дьявола за душу. Но мне было лет двенадцать-тринадцать, и я хотел всё, весь мир, даже тот мир, который принадлежит дьяволу. Понимаешь? Я хотел безграничной свободы для себя – на остальных мне было наплевать, а такую свободу можно только у чёрта купить…
…Однажды, когда он выходил из ванной, небрежно завернувшись в полотенце, – она не выдержала, подошла и потянула полотенце к себе…
– Это был такой логичный шаг, что я даже не придала ему значения. И он не придал. Взял меня на руки и отнес в спальню. И потом… потом было потом…
– А с его бабушкой? С Марго – какие у тебя были отношения с ней?
– Странные. Она вздрагивала, когда мы сталкивались в коридоре или на лестнице. Она как будто заискивала передо мной. А мне казалось, что она меня боится и ненавидит. Почему? Бобэоби, дорогой Дыр бул щыл, бобэоби…
Несколько раз он провожал ее до дома, пока им навстречу не попался пьяный Верюга, который сразу полез в драку. Дидим сунул руку в
