карман, пригнулся и вдруг, сделав резкий выпад левой ногой, справа ударил Верюгу чуть выше татуировки «Это щека». Верюга упал.
– Больше не надо меня провожать, – сказала Шаша. – Он тебе этого не простит, но теперь придет с кодлой.
– А зачем мне тебя провожать? – спокойно сказал Дидим, пряча кастет в карман. – Ты останешься у нас насовсем.
И она осталась.
Глазунья вздохнула с облегчением: она замечала, каким взглядом провожает Папа Шкура ее дочь, и боялась, – а теперь могла не бояться.
– На этом всё, – сказала Шаша. – Shut up memory.[44]
– Согласен, – сказал я. – Поклянемся на мизинчиках?
И мы поклялись на правых мизинчиках, стоя на коленях лицом друг к другу, голые и потные.
В октябре 1993 года в Правой Жизни произошло самое странное событие за всю историю дачного поселка – пропажа трупа. И не какого-нибудь трупа, а тела старой большевички Маргариты Светловой-Шкуратовой.
В первых числах октября достигло пика противостояние президента Ельцина и оппозиционного Верховного Совета. Строились баррикады, оппозиция пыталась захватить телецентр «Останкино», танки стреляли с Новоарбатского моста по Дому правительства, милиция исчезла с московских улиц.
Обычно Папа Шкура и Дидим часто звонили Марго, но в те дни оба Шкуратовых были заняты более важным делом: ведь тогда и судьба Шкуры, близкого к Ельцину, и будущее медиахолдинга висели на волоске.
Поэтому о смерти Марго они узнали от соседей – их обеспокоил запах, доносившийся из старой большевички.
Квартиру пришлось вскрывать.
Папа Шкура, Дидим, Алена и милиционеры вошли в гостиную – и разом застонали. Тело старухи сплошь покрылось зеленью с коричневыми пятнами и гнилостной венозной сеткой. Врачи могли сказать лишь о приблизительной дате смерти, случившейся больше недели назад.
Марго не раз говорила, что хотела бы быть отпетой по православному обряду и похоронена на Староновском кладбище. Поэтому после выполнения формальных процедур тело перевезли в Правую Жизнь и выставили в Беседке – небольшом павильоне, где обычно проводились общие собрания дачников, изредка – свадьбы, часто – прощания или, как их здесь называли, последние проводы.
На семейном совете было решено похоронить Марго утром следующего дня; врачи накачали ее тело химией, чтобы оно не пахло.
Весь день к Беседке тянулись старики и старушки – основное население осенних и зимних дач; вечером Беседку закрыли на замок.
Утром дверь отперли – и нашли на столе пустой гроб.
Сгоряча обыскали Беседку, ближайшие кусты, бросились к соседям, – но никто ничего не видел.
Часа через два приехали милиция и несколько человек из Конторы.
Милиционеры и добровольцы до вечера обходили дома, обшаривали сады, а потом двинулись в Левую Жизнь – но ничего не нашли, никаких следов. В лесу – тоже.
Все недоумевали: как можно вынести из павильона 87-килограммовое тело старухи, не оставив при этом никаких следов и ни одного свидетеля? И что за псих это сделал?
Папа Шкура поговорил один на один с Джульеттой, но та поклялась могилой матери, что не причастна к этому дикому происшествию. Она позволила обыскать ее дом и сад, в том числе веранду, на которой сидели куклы в чехлах, даже сняла чехол с одной из кукол – это была безобразная герцогиня.
Могильную яму заливало дождями – и Дидим предложил закопать гроб с полным собранием сочинений Ленина внутри. Папа Шкура сначала возмутился, потом сдался.
– Но всё равно гиньоль какой-то получился, – в сердцах сказал Папа Шкура. – Не могу представить человека, которому понадобилось бы мертвое тело 94-летней женщины, изъеденной хворями. Зачем, господи, зачем?
Через год на могиле поставили стелу из черного мрамора с надписью «В память о Марго Светловой. 1899–1993».
Исчерпание ресурса
2000-е
Если людей вроде Черчилля, Сталина или Мао Цзэдуна принято называть political animal[45], то Папа Шкура вполне мог претендовать на звание writing animal[46]. У него было звериное чутье, и это чутье всё чаще подсказывало ему, что его время в журналистике уходит.
Уже в самом начале девяностых он стал ощущать ослабление нужности, а после девяносто третьего его и вовсе накрыла невостребованность.
Еще вчера его имя гремело, на встречи с ним ломилась публика, ведущие газеты и телеканалы зазывали наперебой. Всё стало быстро меняться. Хуже писать и говорить он не стал – но люди становились другими с такой скоростью, что он за ними не поспевал.
Зарубежные новости казались пресными в сравнении с тем, что́ корреспонденты Дидима сообщали с Кавказа, из Приднестровья, Карабаха или Средней Азии. Огромная страна задрожала и двинулась, расползаясь по швам, – но это было не то, о чем мечтал Папа Шкура. На митингах поднимали красные знамена, а Шкуратова-старшего толпа криком заставляла покинуть трибуну, обзывая «дерьмократом».
Он по-прежнему много писал и публиковался, часто выступал перед самыми разными аудиториями, чуть не каждый день давал интервью авторитетным мировым изданиям, но всё чаще его называли «отцом Дидима», и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Дидим не вступал с ним в споры, предоставляя это «удовольствие» Шаше, а она не особенно церемонилась, когда Папа Шкура начинал ругать «фабричное производство» в журналистике и презрение к личности журналиста.
– Тебя тут цитируют с восторгом, – сказал он как-то, обращаясь к Шаше, – а меня это огорчает. Ты говоришь: «Мне не нужно, чтобы ты написал хорошо, мне нужно, чтобы ты написал к среде». То есть вы воспитываете в своих сотрудниках дилетантизм, прикрываясь требованиями производства. Читая вашу газету, диву даюсь: как высрано, так и заморожено! И всюду компьютеры, компьютеры – от вас даже почерка не останется!..
– Мы должны сообщить новость первыми, – холодно ответила Шаша, – и нам не до красот. У нас два десятка рерайтеров, которые приведут текст в порядок, чтобы мы вышли с новостью прежде всех.
– У народа на дворе всегда то сорок первый, то сорок пятый, а у интеллигенции – всегда тридцать седьмой, – сказал Шкуратов. – Но когда-нибудь народ пожалеет, что отверг интеллигенцию…
– Всё просто, – вступил в разговор Дидим. – Ты хотел свободы для себя – а пришла свобода для всех. Кого хотят, того и читают. Обидно, понимаю.
– Раньше будущее было лучше, – с улыбкой сказала Шаша.
– Да что вы знаете о народе, снобы…
– Вообще-то – знаем и понимаем, – сказал Дидим, – поэтому и убеждены, что демократия немыслима без массового безмозглого конформизма, легковерия и наивности. Только так можно сформировать послушное население, которое ругает правящую элиту, но следует ее приказам.
Папа Шкура покачал головой.
– Борис Виссарионович, – сказала Шаша, – а вы никогда не думали о большой книге? Нечто вроде автобиографии, мемуаров. О себе, о времени,
