– Кто напал на конвой? – спросила Кукушка.
Никакого тебе там «доброго утра», ни малейшего интереса к тому, что они только что обсуждали. Интересно, много ли ей удалось подслушать, лежа здесь? Отложились ли в ее дремлющем сознании все эти слова о копиях и двойнике директора?
Грейс мрачно усмехнулась, пожала плечами и не проронила ни слова.
Кукушка пожала плечами в ответ, схватила протеиновый батончик, вскрыла упаковку ножом и жадно принялась за содержимое.
– Ну и гадость на вкус, черствый. Сталкивалась с чем-то необычным на острове? – спросила она с набитым ртом.
– Да здесь все необычно, – устало ответила Грейс, словно ей задавали этот вопрос слишком часто.
– Биолога видела? – Вот это называется прямой вопрос, не в бровь, а в глаз, и Контроль напрягся в ожидании ответа.
– Видела ли я биолога? – Она долго думала, словно разминала этот вопрос, рассматривала его под разными углами. – Видела ли я биолога? – Грейс щелкнула застежкой кобуры, достала нож, начала водить кончиком по земле, усложнять рисунок. Что это там у нее, спираль? Или две переплетенные спирали? Морская звезда или просто звезда?
– Отвечай мне, Грейс, – сказала Кукушка и встала перед ними, уперев руки в бедра – поза расслабленная и одновременно прекрасно сбалансированная, ее принимает человек, ожидающий неприятных неожиданностей. Словно у них тут военная тренировка.
Свет в окошке у лестницы немного померк, точно небо затянули облака. Птичка на улице продолжала что-то чирикать или нашептывать в такт поскрипыванию лезвия ножа, продолжавшего выписывать круги в пыли. Издалека донесся какой-то протяжный жалобный и невнятный звук, похожий на эхо, отлетающее от камней маяка. По стене стремительно вскарабкался геккон. Контроля охватило тревожное предчувствие, хоть он и не понимал, откуда ждать опасности – вблизи или откуда-то издалека. Кукушка хотела получить четкий ответ на один очень важный вопрос, и Контроль не знал, как она себя поведет, если Грейс не ответит.
Грейс покосилась на него и сказала:
– Если бы я, сидя здесь, стала бы докладывать этой копии, – она пальцем указала на Кукушку, – обо всем, что тут обнаружила, мы просидели бы здесь до скончания света.
– Ты на вопрос отвечай, – пробормотала Кукушка.
– Мы с Кукушкой тут что, случайные прохожие? – спросил Контроль. – Тогда, может быть, нам пора? – Его это задело. Не вопрос Кукушки, но отношение Грейс. Эта ее постоянная подозрительность уже стала утомлять.
– А ты знаешь, сколько я уже пробыла на этом острове, Контроль? Ты хоть раз спросил меня об этом?
– Ты видела биолога или нет? – спросила Кукушка голосом, больше похожим на грозный рык.
– Спроси меня, Контроль. – Она швырнула нож, он завибрировал, вонзившись в деревянный пол. Рука застыла на кобуре с пистолетом.
Контроль бегло взглянул на Кукушку. Может, он неправильно истолковал нечто важное?
– Сколько ты пробыла на этом острове? – спросил он.
– Три года. Я проторчала здесь целых три года.
Вокруг и за пределами помещения все словно застыло. Геккон будто прилип к стене. Контроль целиком ушел в свои мысли. Измученное лицо Грейс отражало нескрываемое удовлетворение. Она сообщила им нечто совершенно неожиданное, чего они не знали и знать не могли.
– Три года, – точно ослышавшись, пробормотал Контроль.
– Не верю, – отрезала Кукушка.
Грейс разразилась неожиданным смехом.
– Не могу вас в этом винить. Вообще ни в чем не виню. Вы правы. Должно быть, я действительно обезумела, окончательно сошла здесь с ума. Должно быть, просто не справилась с ситуацией. Вот и сошла с катушек, как старая ведьма. Да, конечно. Скорее всего, так. Если бы не это…
И Грейс выдернула из рюкзака пачку бумаг. Хрупких, пожелтевших, исписанных кем-то от руки. Она бросила их к ногам Кукушки.
– Вот, читай. Лучше прочесть, а не тратить время на все мои россказни. Просто прочти, и все.
Кукушка подобрала бумаги, взглянула на первую страницу с недоумением.
– Что там? – спросил Контроль. И тут же понял: какая-то его часть просто не хочет этого знать. Не хочет новых загадок и нестыковок.
– Последняя воля, завещание биолога, – ответила Грейс.
Часть II. Постоянное освещение
Писать для меня – это все равно что пытаться завести мотор, не работавший долгие годы, молчаливый, ржавеющий в машине на пустой стоянке, давно захлебнувшийся водой и грязью, кишащий муравьями, пауками и тараканами, оплетенный сорняками и вьющимися растениями – так и высовываются из всех дырок. Но вот раздается натуженный хриплый кашель, вылетает пыль и опавшая листва, и звучит голос, немного похожий на мой, но не такой, как прежде; свой собственный голос я использую достаточно редко.
Немало времени прошло с тех пор, как я переносила слова на бумагу, и до сих пор я не испытывала желания возобновить это занятие. Здесь, на этом острове, я с особой остротой почувствовала: не хочу, чтоб меня вырывали из времени. Вырываться из времени опасно – именно в этот момент на освободившееся место может пробраться кто-то или что-то другое, и тогда возвращаться тебе будет попросту некуда. Лишь совсем недавно я начала испытывать нечто похожее на чувство утраты, а затем пришла мысль, что я в этом месте просто существую, доживаю остаток отпущенного мне свыше времени. Однако я не испытывала никакого стремления подробно излагать события, записывать их, общаться таким вот обыденным приземленным образом. А потому, наверное, неудивительно, что я несколько раз все же принималась писать, но потом бросала, сделав три-четыре наброска этого… этого документа? Или письма?.. Этого… впрочем, не важно. Называйте как хотите.
Возможно, меня одолевают сомнения еще и потому, что всякий раз, стоит приняться за письмо, я вижу мир, который оставила в прошлом. Мир, совсем не похожий на этот, и все мои мысли устремлены к нему, к этой туманной, плохо различимой сфере, испускающей слабое свечение, населенной голосами, звучащими невпопад, образами, которые проносятся перед глазами, мыслями, острыми как лезвие бритвы. Тут и глазом моргнуть не успеваешь, раз – и пропали. И все это похоже на миф, некую мифическую трагедию, ложь. Мне всего лишь кажется, что я когда-то жила там, что кто-то там до сих пор живет. Когда-нибудь рыба и сокол, лиса и сова тоже будут рассказывать разные истории, только по-своему, в этом бестелесном шаре света, и тогда из него выплеснется и растечется все его содержимое, весь накопленный яд и печаль. Если человеческий язык хоть что-то означает, я могу во всех подробностях поведать это волнам или небу, вот только какой смысл?
И все же теперь, когда я после стольких лет противостояния наконец позволила ясности овладеть собой, я решусь на еще одну попытку. Кто будет читать все это? Не знаю, да и мне как-то все равно. Возможно, я пишу все это для себя, чтобы существовал хоть какой-то отчет об этом путешествии, пусть даже смогу изложить лишь первую часть этой очень долгой истории. Но если кто-то все же прочтет его, то пусть знает, что я жила здесь и не ждала спасения, не надеялась на тринадцатую экспедицию. Если во внешнем мире отказались от идеи экспедиций, то, возможно, это свидетельствует об их неожиданном исцелении от безумия. Впрочем, внешний мир, как и опасности того мира, в котором я теперь живу, едва ли будут беспокоить меня в ближайшие дни.
01: Ясность
Поначалу целью моего путешествия был остров, маячил где-то впереди, на берегу. Я чувствовала присутствие своего мужа в разрозненных метках, которые я находила по дороге и которые, как я надеялась, были оставлены им. Под камнями, приколотые к веткам, свернувшиеся на земле. Они были для меня важнее всего на свете, и не важно, что было реальностью, а что лишь совпадением. Тогда мне было нужно попасть на этот остров. Я все еще цеплялась за идею причинно-следственной связи, идею осмысленности, как это называли в Южном пределе. Но что, если ты обнаружишь, что цена этой осмысленности – сделать невидимыми множество других вещей?
