Этьен, театрально насупившись, скорчил серьезную физиономию и сразу стал похож на своего знаменитого дядьку.
– Я весь внимание, моя до-гх-огая ученица, – произнес он, картавя как маэстро.
Лиза замахала руками и захохотала.
– Да ну тебя! Весь пафос поломал.
– А ты без пафоса, попроще как-нибудь, мы в консерваториях не обучались, вернее, пробовали, но вовремя одумались…
– При чем тут консерватория? Творить – это не только искусство с его поиском звука, слова или формы. Пироги печь и крестиком вышивать – тоже творение, и строить, и вычислять, даже деньги делать. Из ничего возникает нечто – из пустоты звук, из ноля единица. Сотворение, понимаешь? Со-творение! Ты творишь вместе с НИМ! Это блаженство, а знаешь, почему блаженство? Потому, что творишь самозабвенно! То есть забывая о себе. Человек в момент творения забывает себя, но обретает ЕГО! А любовь… Вот уж где самозабвение и расстворение себя в другом! А при этом какой кайф! Пути разные, но все об одном. Человек хочет быть счастливым, а как? Да очень просто: твори и люби, отдавай себя, забудь о своем ненасытном эго. Ты замечал, как в самой малюсенькой капельке отражается солнце? Оно громадное, но помещается в ней целиком. И мы такие же отражения того, кто творит и любит.
– Девочка моя! – Этьен распластался у ног жены, продолжая играть роль сурового наставника, поверженного эрудицией юной ученицы. – Ты уж точно – мое солнышко! Как не по годам умна! Как талантлива и как красива!
Лиза опустила голову, поскучнев. Она поднялась, взяла на руки проснувшуюся Анну, хотела выйти из комнаты, но муж удержал.
– Лиза, а свою первую любовь ты помнишь? Кто он был? Ты никогда не рассказывала. Конечно, если не хочешь – не надо…
– Ну почему же, – Лиза усмехнулась, – только запомни, ни первой, ни последней не бывает. Она просто любовь. А рассказывать, собственно, нечего. Банальнейшая история…
Исповедоваться перед мужем в своем прошлом Лизе не хотелось. Ее рассказ был лаконичен и заканчивался отъездом учителя. А на вопрос мужа о том, где сейчас учитель и что делает, ответила, что не знает.
Глава 4
Кстати, и сам Паша Хлебников не мог бы ответить ясно, по крайней мере, на вторую часть вопроса. То, что географически его семья переместилась из одного полушария в другое, было понятно. Но для чего – вопрос оставался открытым.
Жизнь в Канаде резко отличалась от израильской по многим пунктам, за исключением главной составляющей – творческой самореализации.
В Израиле его карьера не сложилась, возможно, из-за принципиальной позиции не халтурить, не размениваться, а исследовать новые пути и возможности музыкального языка и формы. Это был во многом умозрительный путь, поскольку его музыку практически не исполняли. Только единожды он смог услышать свое произведение со сцены. Муся уболтала дирижера камерного оркестра, в котором они работали, разучить Пашин двухчастный концерт. Оркестр без особого энтузиазма распутывал довольно сложный полифонический клубок, но в результате концерт был сыгран достаточно бойко, без видимых, хотя скорее слышимых, огрехов, и вызвал в зале жидкие аплодисменты. Хотя многие советовали поднапрячься и записать диск, а как без этого?
В Канаде начались те же гонки по кругу, тому самому, который так осточертел в Израиле. Встречи с вежливо улыбающимися канадскими композиторами заканчивались томительным ожиданием звонков и обманутыми надеждами. Надо было зарабатывать деньги и опять вернуться к преподаванию, которое не приносило радости. Музыкальные школы тут открывали все кому не лень, были бы деньги, и ученики набирались в соответствии с этим принципом. Позиция преподавателя в консерватории требовала хорошего знания языка. А в языке, как в игре на музыкальном инструменте: научиться чижика-пыжика – это в два счета, а вот поди сыграй всеми пальчиками, да еще бегло и с настроением. Можно за всю жизнь чужой язык не осилить – тоже от многих факторов зависит: от способностей врожденных, усердия и ежедневной практики. Ситуация складывалась для Паши не лучшим образом – язык не шел, тяжело ворочаясь во рту и застревая в горле, как еда всухомятку. Оставалось одно – давать частные уроки, но опускаться на уровень репетиторства не хотелось.
Деньги улетучивались молниеносно. Неутомимый добытчик Муся, которая в Израиле работала за двоих, после рождения Ханки сдала. Ее донимали мелкие недуги и загадочные продолжительные болезни, излечить которые было невозможно по причине неопределенности диагноза. От подростковой щуплости не осталось и следа – Муся превратилась в толстуху. Что-то нарушилось в ее эндокринной системе, потянув за собой расстройство психики. В Израиле из-за частых нападений террористов она беспокоилась о дочке, тут, на далекой от палестинских смертников территории, она нашла новую почву для страхов. Ей мерещились маньяки-насильники, наркоманы-убийцы и водители-психопаты, подстерегающие пухлую, неуклюжую Ханну на каждом шагу. Когда приближалось время возвращения Ханки домой из школы, Муся бежала на балкон и, опасно перевесившись через перила, просматривала улицу. Завидев Ханку издалека, она радостно возвращалась на кухню, чтобы разогреть еду, а если случалось, что дочка хоть немного опаздывала, у Муси начиналась настоящая паника. Пашу это дико раздражало, он считал, что жена портит дочь, постоянно внушая всем вокруг, что Ханна слаба здоровьем, что она робкая и нерешительная, что за ней нужен глаз да глаз. Ему не нравилось, что Ханка вечно что-то жует и может, слушая музыку в наушниках, часами не вставать с дивана. Когда ему в итальянской церквушке привиделась дочка, то она была другой – озорной и тоненькой, а Ханка росла неповоротливой и вялой.
«Ей бы, что ли, на диету сесть и в спортзал походить, – раздражался Паша. – Ну что это, молодая девушка, а животик валиком и талии никакой! Вот у ее школьной подружки, пятнадцатилетней Илонки, фигурка отличная. Хорошая подружка: из-под юбочки узенькой ножки гладенькие торчат, майка коротенькая, пупок наружу. Смотрит лукаво, не стесняясь. Ходит порывисто, садится близко. Напомнила давно забытую историю…»
Появление Илоны в их семье произошло отчасти по инициативе Паши и с молчаливого согласия Муси. Знакомство это произошло на одной из барбекю-вечеринок, затеянной по случаю дня рождения Раисы – старой подружки по консерватории. Никто не подозревал тогда, что оно впоследствии круто изменит жизнь их семьи. Илона пришла со своим отцом – очередным, временно исполняющим обязанности мужа Раискиным сожителем, в то время как настоящий муж затерялся где-то в бескрайних просторах России, налаживая большой бизнес. Раиса по поводу его исчезновения не горевала – она была из тех, кто мужиков и судьбу хватает за яйца и держит до тех пор, пока от этого есть хоть какой-то прок. Когда-то давно Раиса сбросила на канадской земле заскорузлую шкурку советского образца и облачилась в новую, скроенную по западным лекалам. Теперь в ней с трудом можно было узнать прежнюю Райку – очкастую, прыщавую, с неправильным прикусом испорченных кариесом зубов. Раиса сияла белозубой улыбкой, щуря красивые здоровые глаза. Она почти без акцента стрекотала на английском и французском и рекомендовала всем, кто начинал обживать новое жизненное пространство, пройти процедуру «сбрасывания шкурки». По ее мнению, важно было почувствовать себя абсолютно другим человеком без привязок к прошлому – гнать воспоминания, не цепляться за прежний опыт и умения, заново учиться говорить и жить. Ей самой приходилось делать это неоднократно. Она несколько раз меняла мужей, фамилию, профессию и место жительства. Начало «больших перемен» было положено в юности, когда Раиса, томясь от скуки на музыковедческом факультете консерватории, обратилась в брачную контору, лаконично сформулировав требования к будущему мужу: «с перспективой выезда за рубеж». В результате появился разводной офтальмолог с детьми от первого брака и собственной «тяжелой» еврейской мамой. Он никак не решался переехать в Канаду, хотя там его ждала родная тетя, которая все уже организовала и устроила. Раиса, став женой немолодого доктора, быстро придала процессу ускорение, и вскоре ее новая большая семья переехала во французскую провинцию Канады. По прибытии на место выяснилось, что муж полностью профнепригоден и не желает доказывать обратное, вгрызаясь в гранит местной медицинской науки. Вместо того чтобы учить французский и сдавать экзамены, офтальмолог сел на пособие и скатился в депрессию.
Раиса без особого сожаления оставила бесперспективного мужа и, насмерть влюбившись в знойного восточного красавца – мастера женских причесок Руфата Ибрагимова, переехала с ним в англоязычную провинцию. Потом, разведясь с ним, признавалась, что ее «нюх подвел». Когда пришла первый раз к нему на стрижку, то не могла устоять, почувствовав исходящий от его тела забористый «мужской дух». Этот дух не забивался никакими одеколонами и дезодорантами. Когда Руфат, раскинув руки и расставив широко ноги, наклонялся над ней, выстригая, причесывая и укладывая, она втягивала его запах и готова была отдаться ему в этом же кресле. Позже, когда для открытия его авторского салона были взяты в банке большие кредиты, выяснилось, что далеко не все клиентки разделяют ее обонятельные восторги. Некоторые не выдерживали и, не расплатившись, уходили из парикмахерской. Руфат мылся в душе часами, менял рубашки по нескольку раз в день, но крепкий и, видимо, сильно волнующий канадских женщин мужской запах до конца не выветривался. Бизнес горел, женщины перебегали к мастерам с явно выраженной гомосексуальной ориентацией. И тогда Раису осенила догадка – вот почему так много «голубых» в этом деле. Они не пахнут мужчиной, и женщины рядом с такими абсолютно расслаблены – им плевать, что выглядят они перед ними, как черти с торчащими во все стороны волосами. А перед кем, собственно, красоваться? Другое дело, когда рядом чувствуешь самца, неуютно как-то становится, тревожно.
