Ровно через 45 щербней[29] появился, нервно оглядываясь по сторонам. Можно было за версту узнать по брюшку, круглым плечам и мягкой груди — толстый, рыжий, но не растерянный, а обозленный. Щечки тоже — под стать брутальному типу — рыхлые и трепетные, вечно тронутые недельной щетиной.
— Принесли? — спросил с одышкой, обдав резким запахом то ли вонючей камеди, то ли чеснока, — погода не благоприятствовала толстякам. Полез за спичками и сигаретами, распиханными по карманам.
— Принес. — Иванов протянул папку с фельетоном, подписанным псевдонимом Джимов, и даже инстинктивно помахал ею перед своим носом.
— Не так! Не так! — Негодующе пошарил взглядом по толпе за спиной Иванова. — Делайте вид, что заговорили случайно. Достаньте сигареты. Вы же меня знаете! Мне ли вас учить! — Левый глаз непроизвольно дергался и многозначительно закрывался нежным, как у курицы, веком, правый глядел укоризненно рыжим ободком. Он был склонен создавать двусмысленные ситуации, а затем вдохновенно выходить из них — если удавалось.
Сигарету зажал, как зек, в кулаке, фильтром наружу. Ссутулился. Стал походить на сердящегося, булькающего индюка.
— Кх-кх... — Иванов осторожно откашлялся.
Чуть не поддался шизоидным замашкам. Бедный господин редактор — всю жизнь от нервности стряхивал пепел в чашку с кофе, тряс левой ногой в тридцатигривенной туфле и говаривал: "Весь мир спасти нельзя, хотя надо попробовать..." Впрочем, давно ли он сам думал точно так же. Думал, но не делал. Мечтал, но не претворял. Видел, но не участвовал. Проносило стороной.
— Хорошо, — согласился и спрятал папку за спину.
Унижение паче гордости. Джимов подождет. Не будешь же в каждом еврее подозревать комплекс неполноценности.
— Старая привычка, — прошептал, давясь дымом, — не доверять. Я вам так скажу, как своему... Впрочем... — И тут же наверняка передумал. — Сколько раз выручала... Но... это, — потряс рукой в воздухе, изображая возмущение, — лучше, чем полицейский участок. Мне в тюрьму нельзя, я как в зеркало на свою задницу гляну...
Любил носить галстуки со складкой под узлом. Что-то в этом было от мазохизма над вещами и над сутью жизни. Врагов у него из-за этого прибавлялось с каждым днем. Нельзя поливать грязью друзей просто так, всему должны быть причины хотя бы внутреннего порядка. Кроме этого он был вечным прожектером, облекая свои идеи в весьма причудливые формы бесконечных рассуждений.
— Правильно, — пошутил Иванов. — Вам никто не знаком? — И увидел, как Изюминка-Ю вышла из книжной лавки. Он почувствовал, как она беззащитна в этой толпе и как беззастенчиво шарят по ней мужские глаза.
— Гот майнер![30] Что за дикость?! Что за нравы?! Вы же меня знаете! — Редактор чуть не подпрыгнул. — Давайте, давайте, — захрипел, нервно ежась. — Ну что же вы?!
Все-таки он был неплохо натренирован за последние годы, хотя в разговоре и держался ограниченных взглядов, а может быть, это был опыт поколений? Он жил в центре, у кладбища, и ничего не боялся. Впрочем, у него была походка человека, надорванного тяжелой работой.
"Погромы... — говорил он мимоходом, тащась в редакцию, для которой отыскал очередное помещение, — единственного, чего я по-настоящему боюсь... — Он страдал одышкой. — Боюсь не самой смерти, а именно унижения перед ней".
Преданную секретаршу, Аню Франчески, у него звали Коростой за несносный характер и вид, словно она только что вышла от косметолога, где чистила кожу на щеках, — она была единственная, кто был в него открыто влюблен и предан до гроба. Первый Армейский Бунт — страна живет ожиданием, никакой экономики, зачем что-то строить, когда власть того и гляди поменяется: никто вначале ни за кем не охотился, и за иудеями тоже, стрельба в воздух поверх голов на устрашение. На основную часть указов ему, как и всем, с тех пор стало наплевать. В конце концов он знает цену политике; но постепенно число его сотрудников сократилось до трех, и в выпускной день они валились с ног от усталости.
Досадливо схватил и спрятал папку в сумку:
— Мамзейрим[31]...
Иванов понял лишь, что редактор выругался.
— Ворон ворону глаз не выклюет...
— Простите?..
— Относительно ваших и моих способностей. Беда не в том, что тебе плохо, беда в том, что другие живут лучше.
Бессознательная личность. Человек, который на приветствие отвечал важно и со значением: "Да..." и успевал открутить собеседнику пару пуговиц на пиджаке.
— А... — разочарованно протянул Иванов, делая знак, чтобы она не подходила. Хваленый редакторский глаз ничего не заметил. — Ну конечно же... — Он ждал какой-то жареной новости. Его всегда принимали за своего из-за переломанного в боксе носа, который почему-то сделался горбатым. Самое смешное, что это случилось на тренировке от удара коленом. После, сколько он ни выступал, нос у него так и остался цел, а реакция сделалась вполне отменной. Даже сейчас он давал фору семнадцатилетним мальчишкам в "ладошки", противник всегда уходил с красными руками. — Вы серьезно верите во Второй Армейский Бунт? — спросил он.
— А вы? — У него была настоящая хватка газетчика, и он из всего пытался вытянуть информацию.
— Я не знаю, — ответил Иванов и пожал плечами.
— Вы наш или не наш? — Господин редактор задышал в лицо.
— В каком смысле?
Редактор коротко взглянул:
— В смысле фельетона. — Он энергично тряхнул папкой.
— Ваш... — сознался Иванов.
— То-то я глажу... — произнес господин редактор, — лицо ваше знакомо... — выдержал паузу и засмеялся: — ха-ха-ха!..
Господин редактор был человеком обстоятельств, а не слова. С господином редактором можно было только дружить. Рано или поздно он выискивал в своих сотрудниках худшие черты и на этом отчего-то строил взаимоотношения. Кому не нравится быть полным хозяином? Пожалуй, он и жил ради этого, подавляя всякую инициативу, раз по десять тасуя персонал даже из среды единоверцев. Так не могло продолжаться вечно. Самое первое, что он сделал, перекупив у репатрианта газету, завел свои порядки. По утрам, входя в редакцию, ни с кем не здоровался. Влетал мрачный и озабоченный, уткнув нос в пол. Самый настоящий капиталистический шеф! Проводил бессмысленные и утомительно-глупые летучки, на которых всегда обрушивался кому-нибудь на голову. Сам лично вычитывал ударные статьи. На мероприятия по расслаблению коллектива отпускал не более часа. Демонстративно поглядывал на часы и цитировал классику: "Время — деньги!" Слабонервные не выдерживали и полугода. В этом декабре у них в редакции даже забыли о новогодней елке. Любил, когда его называли боссом и говорили лестные вещи. Сам, разумеется, отделывался, колкостями. Даже преданной Коросте перепадало не реже других. Подозревали, что у него есть свои тайные любимчики, которые все доносили, ибо решения он выносил за глаза. Впрочем, кто в этом не слаб?
— Между нами, узнал недавно... — Лицо у него приятно разгладилось (Иванов не понял, решил: что-то в коровьем лице бедного господина редактора от ураниста), доверительно притянул за пуговицу, погружая нос собеседника в смесь странных запахов: старого козла, прогорклых духов и пота, и поведал: — Бродский, бедный мальчик... мой дальний родственник, по матери, разумеется, сам не пойму... — добавил себе значимости мечтательным почмокиванием губ.
Свобода и правда питали его манию. "Даже я не националист, — обычно уверял он, — но не обычный, а третьей силы..." Что бы это значило? Однако при новом гимне вставал и слизывал слезы с пухлых губ. Но как только узаконили клериканский язык, тут же, коверкая речь, стал вставлять словечки, словно намекая на причастность к уравнителям-националистам.
— Кто бы мог подумать! — удивился Иванов.
Изюминка-Ю застыла у прилавка, наблюдая за ними издали. Она оказалась на удивление сообразительной.
— Да вот я тоже... Кто мог предположить?.. Оказывается, это было нашей семейной тайной... после смерти... вы же меня знаете. — Задумчиво сыграл что-то на папке короткими, толстыми пальцами. — Только я промышляю все больше сказками, а он стихами... Мда...
Сказками, которые почему-то все напоминали вариации на тему Ганса Кристиана Андерсена.
— Еще бы, — философски согласился Иванов и подумал, что и здесь появились потомки лейтенанта Шмидта. Сколько их?
— ...ну и, конечно, политикой. — Лицо его вдохновенно задергалось. — Хотя вы, я знаю, и считаете это грязным делом, — оборотил на него лицо, оторвался от текучей толпы.
— Дело не в этом, — удивился Иванов, — разве это запрещено?
— Я и сам научился недавно и уже начал уставать. Подамся в издатели, если... если натура позволит. — Довольный, он засмеялся. — Последнее время разговариваю сам с собой, — словно объясняя ситуацию, произнес дальше. — Нервы не выдерживают. Здесь нужны канаты, а не веревки.
