— Я собираюсь...
Рябинин кивнул рассеянно.
Зло... Он изучал и прослеживал по своим уголовным делам его мрачное зарождение где-нибудь в детстве, в неустойчивой психике, в искромсанной жизни... Рябинин знал, как это зло приходит на белый свет. Но куда оно девается? Улетает в космос? Тогда бы он потемнел тучами. Зарывается в землю? Тогда бы она не плодоносила. Переходит в продукцию? Тогда бы от этой продукции народ шарахался. Не рассеивается ли зло меж людей? Но от соприкосновения со злобой человек не становится злым, как и не глупеет от встречи с глупостью...
Очищается. Человечество самоочищается, как мировой океан.
Слежевский стоял у порога серым привидением и, видимо, прощался с избушкой.
Догадливая печка прогорела и затихла. Чайник, будто давно предупрежденный, сегодня вовсе не грелся. На стенах почти невидимо покачивались травы. Негромко треснуло пересохшее полено.
Попрощался с избушкой и Рябинин. Жизнь течет во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своем пути. И он тут оставил кусочек своей жизни — провел несколько дней, выслушал исповедь убийцы и выпил много чашек вкусного чая.
— Олег Семенович...
— Что? — испуганно отозвался Слежевский, уже к чему-то готовый.
— Цветы на окнах... поливались?
— Да, Анна их любила.
— Почему же они вяли?
— Я в них кипятку плеснул...
— Назло жене?
Слежевский не ответил. И Рябинин не переспросил.
18
Клуб походил на театр, уезжающий на гастроли.
Под окнами гудели прогреваемые моторы. Захлопали двери, и деревянно загрохало в разных углах здания. По зрительному залу загулял обнаглевший ветер. На полу забегали бумажки — эти вечные знаки переездов. Инспектора очищали сцену, разнося по комнатам табуретки и столы. В танцклассе Леденцов убирал раскладушки. Повар кому-то сдавал намытую и начищенную посуду.
Черный кот, мистический, как ему и положено, сразу пропал. А рыжий, чувствуя перемену в своей жизни к худшему, как бы потерял пространственную ориентацию и ошалело полез к потолку по занавесу. Фомин взял у повара недоеденную тушенку и пошел в поселок искать сердобольную душу, которая приютила бы Рыжика.
Рябинин бродил по коридорам и комнатам. Теперь он прощался с клубом. Жизнь течет во времени, которое распадается на куски и кусочки, оставляемые человеком на своем пути. С годами Рябинин все острее чувствовал это течение и все чаще прислушивался к его неумолимому шороху.
В коридоре он столкнулся с Петельниковым, и они пошли вместе.
— Преступник века отправлен в город, — сказал инспектор с усмешкой.
— А разве не преступник? — насторожился Рябинин.
— Что он — банк ограбил?
— Человека убил...
— Жену.
— Человека.
— Жену. Человека он никогда бы не убил и банка бы не ограбил.
— Как будто твой банк дороже человеческой жизни, — насупился Рябинин.
— Любой юрист тебе скажет, что ограбление банка более опасное преступление, чем убийство жены.
— А я не поверю любому юристу.
— Тогда загляни в кодекс.
— А я и кодексу не поверю, — уже разозлился Рябинин. — Для меня тот, кто не ценит чужую жизнь, есть самый опасный преступник.
Они спорили не только о юриспруденции. Та черная кошка, которая пробежала меж ними, была еще где-то недалеко. Не тот ли мистический кот, который теперь исчез? Тогда не пора ли исчезнуть и этой размолвке...
Они вышли на уже пустую сцену и остановились у рампы, как неразлучная пара артистов-сатириков — один высокий, красивый, строгий; другой маленький, мешковатый, в очках... Первый, Петельников, кашлянул в пустой зал, отозвавшийся простуженным эхом. Второй, Рябинин, поправил очки, которые мгновенно сползали, стоило чуть заволноваться.
— Я того... как бы это, вообще... — начал второй в духе жанра.
— Понятно, — перебил инспектор и улыбнулся своей широкоэкранной улыбкой, от которой млели девушки и мягчали бюрократы.
— Мне хотелось дать ему выговориться, — просто объяснил Рябинин.
— Думаешь, я не знал, что Слежевский убийца?
— Знал?
— С первого взгляда.
— Откуда же? — усомнился Рябинин.
— Убили ее на кухне. Значит, впустила в дом своего человека...
— Не обязательно.
— Слежевский на работе был рассеян...
— Ну, это бывает.
— Не мог съесть столовского обеда...
— Мало ли почему.
— После работы купил бутылку водки, хотя не пьет...
— Так.
— Ни разу не спросил, пойман ли преступник...
— Так.
— И к нему не ходят дети.
— Все? — спросил Рябинин.
— Достаточно для подозрения.
— Ты забыл еще одно.
— Что?
— У них на окнах вяли цветы.
ОТПУСК
Начальник уголовного розыска повертел в руках финку с деревянным черенком, искусно вырезанным из просушенного можжевельника:
— Устал, что ли?
— Устал, — согласился Петельников решительно, чтобы не осталось никаких сомнений: он устал.
— А вид у тебя свеженький, выбритый, как у этого... у персика.
— Я устал внутри, — уточнил инспектор.
— Сердечко?
— Глубже.
Начальник не полез за очередным ножом, полминуты размышляя, что может быть глубже сердца, ибо даже такой разговор требовал логики.
— Неужели почечуй?
— Душа, товарищ майор.
— Ах, душа... Когда устает душа, то не берут отпуск, а увольняются из уголовного розыска.
— Она за недельку отдохнет.
— Сколько без отпуска? — полюбопытствовал начальник, хотя знал это не хуже подчиненного.
— Фактически два года.
— И только-то? — поморщился майор от мизерности срока: два года — не двадцать лет.
— Нарушение Конституции, — вздохнул Петельников.
Начальник уголовного розыска нагнулся и достал из нижнего ящика стола вторую финку с наборной пластмассовой ручкой. Этих ножей скопился у него полон стол. Лежали они и в сейфе вместе с кастетами, ломиками, заточенными напильниками, свинцовыми перчатками... Собирали их давно, много лет, для своего райотдельского музея, о котором мечтали тоже давно и пока впустую.
— Человек устать может, допускаю, — обратился майор к очередному ножу, вроде бы надеясь, что тот поймет его скорее. — Но Петельников не только человек, он ведь и мужчина. Допускаю, что и мужчины устают. Случаются хлипкие. Но ведь он не только мужчина — он старший инспектор уголовного розыска. Какая может быть усталость!
— Всего одну неделю, — монотонно выдавил Петельников. — За прошлый год...
— А работать кто будет? — спросил начальник уголовного розыска вдруг непохожим, чуть надрывным голосом, потому что никогда никого об этом не спрашивал.
Инспектор не ответил — он этого не знал. Этого никто не знает. Но разговор, видимо, переходил на иной уровень, коли была упомянута работа.
На столе появился очередной экспонат будущего музея — с длинной ручкой из белого металла, отлитой в форме еловой шишки, отчего нож походил на блестящую хищную рыбу. Для чего он их вытаскивает? Любуется?
— А как обстоит дело с нападением на гражданина Совкова? — пожестче спросил майор.
— Раскрыто.
— Угон мотоцикла у гражданина Колчицкого?
— Он сам его потерял в лесу, будучи в состоянии.
— Бешеная собака на Спортивной улице?
— Изловлена, обезврежена.
Тогда начальник пригнулся еще раз и положил перед собой нож, сделав вид, что тот попался ему случайно.
— Ну, а владелец этого холодного оружия?
Петельников пошевелился в кресле, как поежился, вдруг почувствовав, что у него слишком длинные ноги для современной мебели: владелец этого холодного оружия гулял на свободе, а гулять ему было никак нельзя.
— Пока им Леденцов займется...
Указательным пальцем левой руки начальник коснулся своих белесых, начавших седеть усиков, словно проверяя, на месте ли они. Они были на месте. Тогда он сгреб ножи в ящик и поинтересовался уже другим, безразличным голосом:
— И куда собираешься?
— Махну на юг.
Начальник поморщился: морщиться ему было просто, потому что усики двигались как живые — сейчас они брезгливо хотели бы съехать вниз по опустившимся уголкам губ.
— Юг... Какая банальщина.
— Погреться...
— Там сорок пять градусов в тени!
— А я в море.
— Там вот такие здоровенные медузы.
— А я выползу на бережок.
— Там женщины в купальниках.
— А я уйду гулять по городу.
— Где на каждом шагу цистерны с дешевым вином...
Инспектор поднялся, шумно вздыхая от долгого сиденья и бесполезности разговора. Он понимал начальника уголовного розыска, но он понимал и другое: не получи отпуска сейчас — не получит еще год.
