— Борис Михалыч, всего одну неделю...
— Черт с тобой, — сказал начальник и негромко спросил, разглаживая ладонями белые, вялые щеки: — Вадим, а моя душа не устала?
— Конечно, устала, — вздохнул инспектор, готовый отдать половину своего отпуска: три дня.
— Возьми маску и ласты. Крем от загара возьми... Или лучше ничего не бери, а возьми побольше денег...
Шесть дней получились чистыми, без дороги. Начальник уголовного розыска заверил, что на юге дольше не выдержать — одуреешь от солнца и воды. Но Петельников и ехал одуреть, что значило загореть до синеватого отлива и накупаться до легкой свежепросоленности. В райотделе ему завидовали — в июле не каждый вырвется на юг; ему так завидовали, что потихоньку он начал завидовать сам себе.
Инспектор прилетел ночью, а в восемь утра уже спустился под скалы на узкую полоску прибрежной гальки. Народу тут было поменьше. Он высмотрел свободный прямоугольник южной территории и пузатым портфелем застолбил место рядом с двумя девушками, уже впавшими в нирвану. Петельников разделся и осел на горячую твердь. И тоже впал.
Сначала он еще прикрывал от солнца спину рубашкой, но потом свободно разметался на гальке. Петельников знал, что сгорит. Но он был на юге, у моря, и ему было отпущено ровно шесть дней, из которых один уже шел.
Камни, воздух и тело накалялись. Во рту постоянно держался горьковато-соленый вкус моря, в нос шел глинистый запах окатанного песчаника, в ушах стоял беспрерывный и спокойный плеск волн. Когда становилось невмоготу, Петельников забегал в воду. И плыл в зеленовато-бирюзовой прохладе, отталкивая медуз. И опять ложился на почти шипящую от влаги гальку.
Наконец инспектор огляделся... Он увидел жадных потребителей, каким сделался и сам; все жглись на солнце так, словно оно больше не взойдет; сидели в море, будто завтра оно высохнет.
Он обратил взгляд на соседок и понял, что тоже замечен. Девушки поглядывали на него, но вскользь, куда-то вдаль, якобы в море. Первая полненькая, в синем купальнике, с распущенными черными волосами, вторая, наоборот, худенькая, стройненькая, в бледно-зеленом купальнике. Похожа на медузу. Медузочка. Впрочем, слишком жарко...
После часу дня от солнца пришлось все-таки спасаться. Он намочил сорочку и натянул ее на розовевшую спину, а голову обмотал влажным полотенцем. Его сразу охватила приятная истома. От негромкого ли клекота моря, перегрелся ли, но Петельников начал дремать той дремой, сквозь которую все слышишь. Недалеко брызгались мальчишки, вскрикивали картежники, бессвязно бормотал транзистор, постукивала и шипела под волнами галька, гудела за скалами машина... Он заснул окончательно.
Проснулся инспектор от подземных толчков, ритмичных, словно под толщами пород стучал великанский метроном. Он поднял голову с портфеля и понял, что так стучит его сердце, отдаваясь болью в висках. Врачи правы: на солнце спать нельзя.
Инспектор сел. Жары уже не было. Поубавилось отдыхающих. Петельников поднялся и сбросил рубашку. Плыл он брассом, инстинктивно вздрагивая, когда наезжал лицом на медуз. Ему нравилось делать рывок и стрелой распрямлять тело. Нравилось кожей, всеми ее клетками впитывать прохладу, как утром нравилось впитывать солнечный жар. Нравилось ощущать во рту соленую горечь и свежесть. Когда же уставал, то безвольно погружался в зеленые глубины.
На берег он вышел минут через сорок. Девушки еще плескались в мелкой воде, которая у берега теряла глубокий тон и становилась белесой. Петельников начал осторожно водить полотенцем по горячей спине — наверное, кожа слезет.
Девушки тоже вышли. В руке у Черненькой была бутылка. Видимо, охлаждали в море. Он усмехнулся: прав был начальник уголовного розыска — в море медузы, а на берегу женщины. Уже с бутылкой.
— Нам никак не открыть, — произнес женский голосок якобы в пространство.
Прав был начальник уголовного розыска.
— Разрешите помочь, — галантно сказал Петельников и подошел, хрустя галькой.
Вблизи девушки оказались еще симпатичнее. Особенно Медузочка. У нее были огромные и удивленные глаза, которыми она смотрела на мир, не моргая.
Петельников взял бутылку. Она была пустой — сквозь темное стекло лишь белела какая-то бумажка.
— Понятно. Море, волны, запечатанная бутылка... Вам записку достать?
— Конечно, — хитровато подтвердила Черненькая.
— А вдруг там написано: «Кто прочел, тот осел»?
— А вдруг там стихи? — спросила Медузочка томным, оплавленным голоском.
— В такую-то жару? — усмехнулся он.
Горлышко оказалось плотно закупоренным зеленоватой глиной. Петельников расковырял ее и прутиком извлек клочок бумаги.
Медузочка взяла его, прочла, неопределенно хлопнула ресницами и отдала подруге. Та хихикнула:
— Мы вас не понимаем...
— Меня? — удивился Петельников.
— Вас, — подтвердила Медузочка.
Он взял бумажку: кусок тетрадного листа, с неровным отрывом, грязный, мятый, мокрый... Написано карандашом, буквы тусклые и какие-то ползущие друг на друга.
«Кто найдет бутылку. Помогите мне ради Христа. Со мной все могут сделать. Я заточен в доме на обрыве. Помогите...»
— Ну и что? — спросил Петельников.
— Мы тоже так подумали, — скромно улыбнулась Черненькая.
— Отдыхающие развлекаются, — разъяснил он.
— А разве не вы? — прямо спросила Медузочка.
Петельников чуть опешил: они полагали, что при помощи этой бутылки он хотел с ними познакомиться.
— Девушки, у меня куча способов законтачить с прекрасным полом, но только не такой средневековый.
— Например? — поинтересовалась Черненькая.
— Например, спросить, нет ли у вас крема от ожогов.
— Есть. — Медузочка протянула тюбик.
— Спасибо. Верну завтра на этом же месте. А теперь, дорогие красавицы, если хотите, чтобы я остался жив, гоните меня с пляжа...
Инспектор поселился на Виноградной улице в белом крохотном строении, видимо бывшем сарайчике, который стоял в саду за хозяйским домом. Перед дверью росла старая яблоня с громадными крепкими плодами: яблоко на прилавке — это просто яблоко, а яблоко на дереве — это чудо. В окно упиралась яблоневая ветка и ждала, когда распахнут его, чтобы просунуть в комнату широкие, аккуратно вырезанные листья. За домиком лежала большая деревянная бочка. В ней, как Диоген, жил каштановый песик Букет, ненавидевший всех курортников. Инспектор с ним поладил, как только съели вместе килограмм молочной колбасы.
— Чай пить будете? — спросила хозяйка.
Петельников ей понравился, потому что еще в шесть утра, когда снимал домик, обещал не варить, не стирать и ничего не просить. Вот только чай.
— А то приехала одна, — сообщила хозяйка, — пропела «Солнышко», вещи побросала и бегом на пляж. А к вечеру ее в больницу увезли всю в пузырях да волдырях.
У хозяйки была интересная, привычка связывать мысли, хотя одна не вытекала из другой. Но когда Петельников увидел в электрическом самоваре свою обваренную физиономию, то сразу все понял. И, отхлебнув из очередной, третьей, чашки, вдруг задал вопрос, тоже вроде бы ниоткуда не вытекающий:
— Где тут у вас дом над обрывом?
— А ты замокаешь? — живо отозвалась хозяйка, тоже отхлебывая из очередной, пятой, чашки.
— Бывает, — на всякий случай признался он, не очень ее понимая.
— Люди-то зовут его по-разному. Бормотушник, Тиходурка, Поддавальник, Сайгон... А государственное ему название «Шашлычная».
Петельников улыбнулся — все правильно: посидел мужик в Тиходурке, выпил пива, чиркнул записку, запечатал ее в бутылку и бросил в море. На то и Бормотушник.
— Спасибо.
Он встал и направился было к себе в беленький сарайчик.
— И еще над обрывом стоит домишко. Вода берег-то все целовала-целовала да и подкопалась. Хозяева штраховку получили и привет, укатили в Россию.
— Где этот дом? — спросил Петельников, приостанавливаясь.
— Километра два берегом к маяку. На глинах стоит...
— На зеленых?
— Ага.
Он прошел к себе и сел на кровать. Солнце уже опустилось за горы. В саду сразу потемнело. Запахло какими-то травами и землей, которую хозяйка поливала из резинового шланга. Поскуливал Букет, натомившись за день в жаркой бочке. Затихали отдыхающие. На столике в изголовье почти неслышно пел транзистор.
Петельников сидел с открытым ртом, уставившись в пол, — он избегал смотреть на белую простынь, на белые стены и даже на чистый лист бумаги. Ему казалось, что неумолимое солнце продолжает гореть над головой, заливая комнатенку своим огненным расплавом. Жгло кожу, внутри все сохло, словно солнечные лучи доставали его сквозь земной шар. И не было сквозняка — виноградные листья висели не шелохнувшись. Сна тоже не было.
От жары ли, от розыскной ли привычки, но в нагретом мозгу опять мелькнула мысль о бутылочной записке...
