– … А детей она мужу не рожала, вот и завёл себе другую, уже здесь, когда переселились из Ташкента… А эта что?.. Ужина от неё не дождешься… Муженёк забежит от другой и убирает квартиру, моет полы, стирает ей лифчики, гладит юбки, а она смотрит симфонический концерт…
Застыв в нелепой позе, выражавшей неподдельный интерес, он и не пытался выпутаться из незримых пут, оплетавших его со всех сторон. Уповал сейчас на собственное долготерпение, позволявшее ему пробираться сквозь лабиринты чуждых материальных миров и идти вперёд дальше в полном одиночестве по одному ему ведомой дороге.
Хозяйка не унималась и, вцепившись в локоть, накручивала:
– … У нас Аллу Эдуардовну не любят… И она всех ненавидит… Знаете, как она на моих сотрудниц орёт? Стёкла звенят! Однажды попросила её полы вымыть, у нас ведь для уборщицы ставки нет, а она мне заявляет: «Лень – это двигатель прогресса!..» А когда пригрозила уволить, визжала, как резаная, и расколола шваброй унитаз…
На его счастье тяжело дышавшую директрису окликнули из холла.
«Сама уж вся затекла… Ты тоже хорош, вышел по нужде, вот и иди. Нечего слушать осоловелый поток сознания».
Директриса перевела речь на другое, через секунду кому-то бойко выговаривала, но, уходя, обернувшись, отработала назад:
– Ни ступить, ни молвить не умеет эта провинциалка!..
Он ещё мгновение прорывался сквозь пелену чужой враждебной деформированной логики.
«А подчиненные винят во всем тебя… И каждая не преминет швырнуть листок с заявлением об увольнении в лицо, а через неделю льстиво улыбается у двери в кабинет, потому что некуда деваться в городе, где все друг друга знают…».
Солнечный всполох прорезался сквозь небрежно задёрнутые занавеси. В холле объяснялись на повышенных тонах: руководство ругалось, и о нём забыли. Но побыть в одиночестве не удалось: неведомая сила потянула назад, и ноги поволокли его на свет чарующих карих глаз.
«С Поволжья, видать, предки степняки, половцы, гордый народ… И почему для них, красивых, видавших виды и столько лет выгребавших силы и эмоции из мужа и поклонников, гастролер из Москвы так много значит?»
Думая это, он бубнил ценные указания, натаскивал, как засовывать контрафактные дивидишки в дисковод, чтобы не поцарапать, а она всё прельщала его, обволакивала незримым приворотным саваном. Он, восхищенно не отрывая от неё глаз, упивался её (как ей, наверно, казалось) прекрасным лицом и потихоньку подстраивался под навязываемый дискурс: глушил голос, говорил тихо, слова застревали в горле и с трудом соскальзывали с языка.
«Пусть думает, что волнуюсь, потому что она рядом…»
Наставляя шикарную напарницу о продолжительности пауз между номерами прародителей хард-рока, он незаметно перекачивал в медленно заполнявшуюся оперативную память местной примы льстивую мысль, которая вскоре должна была прорезаться в её сознании… Да, он будет заполнять вынужденные паузы байками о быте и нравах покойных рок-звёзд, но все будут упиваться движениями её грациозных рук, созерцать манипуляции изящных пальцев, шлёпающих по клавишам, наводящих курсор на нужную опцию.
«Работать в паре придётся целый час, четко и слаженно… Известная у неё технология, допотопная, как сами провинциалки. Приманивает, завлекает, а потом усядется на шею и начнёт давить, чтобы вытянул её из проклятой провинции, а сам сдох… Женщины становятся невыносимыми, когда начинают действовать, вырываться из словесной иллюзорной псевдореальности, системы лицемерия и психологических ширм, в реальность реальную, где в правовом пространстве говорящие животные топчут друг друга ради привилегий, благ и возможности обладать кем-то (чем-то) здесь и сейчас. Где быт заковывает в незримую клетку и каждый давно знающий тебя из числа окружающих (муж ли, жена ли, сосед по лестничной клетке) лишь стальной прут в этой смирительной решетке…
И только он, заехавший мимоходом, с деньгами, на короткой ноге с вице-губернатором, может… о, нет, обязан! (потому что она не такая как все!) вызволить её! Спасти! Вырвать из тисков повседневности, где вянет краса ненаглядная, детей не рожавшая… увезти из проклятой провинции, потому что она прекрасна и обещает таковой быть, раскрывая, словно потаённое лоно, бездонные сулящие глаза, чтобы он думал только о том, как нежно и пластично она будет елозить и прелестно повизгивать…»
Скрипнули стальные петли. Библиодива обратила угасший взор к дрогнувшей двери.
«Опять чаврит, ресницы импортные… Поосторожнее будь с этой гадиной, искренне убежденной в том, что ею все должны заниматься и что весь мир создан для неё одной… Окстись, ты здесь не первый интересный мужчина. Возможно, у мадам с предыдущим визитером что-то не срослось или её вовремя раскусили. Ах, да мы уже не вдвоём, все напускное опять на ней, как броня, она во всеоружии и вечер заезжего литератора – лишний повод оказаться в центре внимания».
В экспозиционный зал уже заходили, косились на него. Затесались сюда и зеваки, толкавшиеся у витрин с аляповатыми безделушками и спешившие их сфоткать, чтобы потом не тратить тридцать рублей на платное посещение. Наконец в дверном проеме обрисовалось бесформенное пятно, неприятно знакомое.
«Они идут к вам… фотомодели на пенсии… Мы на карандаше, хозяйка бдит».
Он продолжал следить за телодвижениями партнёрши, обволакивавшей его со всех сторон властью былой красоты, отретушированной и надраенной, и с удовлетворением отметил, что с последней попытки она без запинки прокрутила все номера программы, безукоризненно быстро запихивая в дисковод DVD-диски в требуемой очерёдности и ловко перемещая курсор в нужные опции меню. Поймав её умильно-восхищенный взгляд, он не отвёл глаза и проговорил вполголоса давно ожидаемые слова:
– У вас не могло не получиться, милая Алла Эдуардовна!.. Вы очаровательны и прелестны, не забывайте об этом ни на секунду…
Вот затоптались на лестнице приветствовавшие друг друга тяжеловесные завсегдатаи, замельтешили в холле взволнованные читательницы. Среди них выделил тех, кого требовалось уважить в первую очередь – местных литераторов и экзальтированных рифмоплеток, вообразивших себя поэтессами.
«Опять принимать с благодарностью их малотиражные книжонки в обмен на свои, грузить себя… И чего ради лезут в литературу? Всё уже давным-давно написано. А письменная продукция всё об одном: я, я, состоялся, состоялась и на каждой страничке макета налеплены джипиэски внучек и племянниц со скверным разрешением в пикселах. И уже не нужно выходить на большую литературную дорогу, барахтаться в этой грязи за право напечататься в выходящих кое-как последних литературных газетах и журналах… Не ворчи, а то станешь похожим на вездесущую директрису. Вон, подплывает акула…»
– …А еще Алла Эдурдовна ставила у нас «Три сестры», но режиссер из неё никудышный… Провалился её спектакль!..
«Она не режиссёр, она – постановщик… “В Москву, в Москву!” Смотрит как на очередного раба, как заправская москвичка, каких ненавидел всю жизнь и предпочитал добивать и перемалывать, потому что с десяток сверстников с забытого поколения погибли и ушли в мир иной, разыгранные в невидимый женский покер под названием “я выбираю”. Не ты выбираешь, а тебя подбирают, хоть бы кто подобрал…»
Публики по нынешним временам набилось изрядно: все сидения устроенного ловкими руками античного театра оказались занятыми.
За спинами почитателей заезжего таланта маячили переливчатые изгибы фарфоровых статуэток. Опытная ведущая представила очередного гастролёра и, выпрямив стройный стан, повелительным жестом погнала его на авансцену. Первые хлипкие хлопки потонули в оглушительных аплодисментах.
«Браво, мадам! Меня так ещё нигде не встречали».
Всё шло ни шатко ни валко: его вступительное слово о книге и её конфликтном герое, озлобленным тем, что его считают неполноценным, но бьющемся за правду под музыку старых рок-групп из лубочной обоймы Voodstock Generation (история каждой команды пояснялась в развёрнутых постраничных сносках). Когда народ притомился, для расслабления стал прокручивать коллекционные архивные видеозаписи. Слово за слово и уже поглядывал на восторженных слушателей свысока (нарочно).
«Угол преломления таков, что им кажется, будто я заглядываю в глаза каждому», – думал он, вставляя зажигательную реплику в перерыве между Cream и Experience.
– …Когда Клэптон впервые увидел игру Хэндрикса, он воскликнул: «Это невозможно, у него шесть пальцев!..»
С содроганием предвосхищал третью – диалогическую, после первой и второй монологических, часть творческой встречи. После его рассуждений о том, кто из писателей России может претендовать сейчас на получение Нобелевской премии, если на Отечество соизволит обратить внимание Нобелевский комитет, неприступный, словно кафкианский замок, обычно сыпались каверзные вопросы: от него ждали объяснений, почему под первым номером называл обрусевшего таджика, а под вторым – московского абхазца… А дискуссий он не любил.
