Екатерина подняла голову, поглядела на входящего Потемкина. Князь подошел, твердо взял руку императрицы и поцеловал.
– Что же это выходит, Григорий Александрович? – сказала государыня, складывая руки накрест поверх стола и опираясь на локти.
Правая бровь была поднята выше левой – в знак неудовольствия.
Екатерина была в простом шелковом платье. И белое каре на груди, отороченное мехом, отозвалось давней лаской, позабытым уютом. И то: где бывает уютно по-настоящему настоящему мужчине? На груди любимой женщины. Но, Боже, как давно это было!
– Ты что же, хандрить надумал? – спросила Екатерина, не дождавшись ответа.
Чепец на голове, а поверх еще синий кружевной платок, подвязанный под подбородок, – весь ее полудомашний вид говорил: "Что же это выходит, Гриша?"
– Матушка, да ты загадки загадывать меня вызвала? – спокойно сказал князь.
– А хоть бы и загадки? А хоть бы и просто на тебя поглядеть?
Потемкин смерил царицу тяжелым взглядом. "Волнуется", – подумал он.
– Семьи у тебя нет – вот что, – решительно сказала Екатерина.
– Да ты мне разве не семья? – сказал князь, недобро усмехнувшись.
Он давно привык, что царица читает заветные мысли.
"Как глаза-то запали, – думала в свою очередь царица. – Хоть бы упрекнул за Платошу иль разозлился…" Екатерина подняла руку и привычно потерла шею. Потемкин отметил набежавшие под подбородком, поверх платочного узла, некрасивые складки. Повисла пауза.
– Зубов есть и будет Платошей! – вздохнув, решила первой начать Екатерина. – А ты – фельдмаршал. Фельдмаршалов в России за альковные утехи сроду не давали. Воюй спокойно.
– Ты, никак, оправдываешься, матушка? – князь заложил ногу за ногу, искоса поглядывая на смущенную Екатерину.
– Оправдываются, когда хотят скрыть правду, – холодно сказала царица. – А я говорю, как есть.
"Платоша уже генерал-адъютант, – горько думал Потемкин. – Неотлучно при особе. Следующий шаг – фельдцейхмейстер*. Потом – князь. Потом… Дорожка известная, сам по ней ходил…"
Резкие складки на лице князя – от ноздрей к углам губ – раньше оттягивали мелкие мысли вниз, громадный лоб оставляя высокому духу. Теперь, на пополневшем лице, только резче выдавали чрезмерную длину носа.
– Ладно, – ответил Потемкин. – Я понял. Понятно. Я буду воевать спокойно. – он переложил ноги.
– Вот и воюй. Да писем писать не забывай.
Екатерина поднялась из-за стола, и Потемкин вдруг понял, что аудиенция окончена.
Князь растерялся.
– Мне Шешковский тут в Измаил насчет рыцаря… – неуверенно сказал он.
– Да? – насмешливо отозвалась Екатерина.
– Я насчет этого дела думал…
– Интересно!
Она легко проникла, что происходит в душе Потемкина. Сначала обиделся из-за Зубова: с ним не посоветовалась. Когда обида не сработала – вдруг испугался. Как ребенок. Уцепился напоследок за Мальту. Знает, что ее тревожит…
– Надо воду на Мальте замутить, а потом поглядеть… – князь сделал вид, что не замечает иронии.
Екатерина усмехнулась.
– Да у тебя, батя, прямо государственный ум! – перебила она. – Павлуша женат, – нехотя продолжала царица, – а магистр ордена по уставу…
– Хотите Острог – меняйте устав, – быстро сказал Потемкин.
– Легко сказать, батя… – Екатерина встала сбоку, оперлась руками о стол и смотрела на князя сверху вниз. – А не жалко тебе, кстати, если у твоей Александры отберут Острог? Я отберу? Худо-бедно, а…
– Когда мне было что жалко? – князь исподлобья смотрел на царицу.
– А?… М-да, – сбилась Екатерина. – Впрочем, по праву Острог все равно ей не принадлежит. Да и денег она оттуда, кажется, давно не видела. А может, разогнать этот орден к едрене фене? И Павлушу туда на штыках?
Потемкин поглядел снизу на Екатерину и деланно усмехнулся. Екатерина отшатнулась.
– Какую ж репутацию мы себе завоюем? – сказал Потемкин. – За орденом – реки рыцарской крови, пролитой во славу Христа. Не разгонять, а использовать. Изменить изнутри. С помощью Павлуши, как ты придумала. Авторитет – ихний, слава – наша.
Екатерина повела шеей, словно белое каре под воротником платья стеснило ей на минуту грудь, и села на место.
– А предварительно лишить их денег и союзников. – князь поднялся и отошел к окну. – Будут сговорчивей.
Екатерина посмотрела светлейшему в спину. "Значит, ошиблась, – подумала она. – Значит, не ошибалась…"
– Да какие у них союзники? – отозвалась царица. – Орден нейтрален…
– Папа! – отрезал Потемкин.
– Папа! – повторила она.
Потемкин обернулся. Чепец немного сбился у матушки набок.
– Где ты таких здоровенных находишь? – он кивнул за окно.
Екатерина выпросталась из стула, приблизилась и тоже выглянула на плац.
– Что-то я тебя не пойму, – сказала царица, поворачиваясь и близко глядя в лицо светлейшему князю.
По двору Зимнего как заведенные ходили два караульных гренадера, в унисон печатая шаг.
– У папы только один гвардейский полк, – сказал князь. – Называется Мальтийский орден. И вдруг папе доносят, что этот полк присягает другому…
Екатерина откинула голову назад и посмотрела на князя, как смотрят на драгоценный портрет: отнеся от лица, чтобы схватить детали. Потемкин снова, в который раз, независимо от нее выстроил аналогичную комбинацию. Это значит: она придумала верно.
Они двое случайно стояли теперь под тяжелой аркой окна, лицом друг к другу. Как стояли когда-то давно, но неслучайно…
– Кому он поверит, что рыцари заигрывают с православием? – тихо сказала царица. – Папа не верит сам себе.
– Папа поверит иезуитам, – сказал князь. – В политике верят врагам, а не друзьям.
Екатерина грустно приблизила лицо, всматриваясь в князя.
– Это правда? – сказала она.
До Потемкина долетело ее дыхание.
– А ты не знаешь? – усмехнулся Потемкин. – Иезуиты будут счастливы утопить Орден госпитальеров. Там уже само завертелось – патер Грубер ждать не стал. Чуть рыцаря мне, кстати, не угробили на набережной: моему человеку едва вмешаться не пришлось… И тебе урок: в большой политике нет друзей. В большой политике есть только враги… – горько закончил он.
Екатерина все смотрела на лицо светлейшего, быстро перебегая взглядом от детали к детали… Женщине нужно от мужчины так много, что практически ничего не нужно.
– Только враги… – тихо повторила Екатерина.
Царица и Потемкин смотрели друг на друга. Словно, рассуждая о постороннем, заговорили вдруг о своем.
– А иезуиты поверят рыцарю, – растерянно докончил Потемкин.
– Да, – сказала Екатерина. – По той же причине. Как бишь его зовут?
– Патер Грубер, – отозвался князь.
– Нет, его зовут Гриша. Мужа зовут Гриша… – нежно и задумчиво продолжала Екатерина. – А вовсе не Платон. Ну а ее?
– А ее зовут Магда! – смутившись, отвел глаза светлейший князь.
Екатерина рассмеялась. Смех любимой женщины – единственное, что остается мужчине, когда ему ничего не остается.
38
– Тюша, я попросил Куракина перенести отпуск. Думаю, не откажет. – Павел Мартынович установился в ногах у жены, восхищенно и вместе искательно глядя на нее сверху вниз – так, как обычно глядят снизу вверх.
После той памятной ночи в день отъезда Джулио из Неаполя Екатерина Васильевна стала иногда с интересом всматриваться в мужа. Он чувствовал на себе эти по-новому изучающие взгляды, но не знал, радоваться им или огорчаться.
– Да? – рассеянно отозвалась Катя.
Она полулежала на канапе – руки полукругом под голову. Няня, баба Нюня, рассказывала сказку, где главными героями выступали Кащей Бессмертный, Сивка-бурка и Финист – ясный сокол одновременно.
Русский человек представляет себе канапе почему-то гораздо лучше других предметов мебели. Лилейно откинутый боковой лепесток задевает в душе струны, недоступные для раскладных диванов и полутораспальных произведений из ДСП. Зато если на последних легко вообразишь себя с книгой, то на канапе, по мнению русского человека, производятся исключительно легкомысленные действия. На канапе не станешь обдумывать теорему или сочинять пародию на исторический роман. Между тем именно на канапе Вольтеру во сне явился "Макромегас", а Руссо в "Исповеди" признается: если графически изобразить теорию "Общественного договора", то рисунок в общих чертах будет напоминать добротное канапе.
Однако русского человека "Макромегасом" не возьмешь. Репутация канапе устанавливается у него как-то с раннего детства. И производит чисто национальную смесь чувств, именно – ностальгии с ненавистью.
Ничего не подозревая о посмертной судьбе канапе в России, Екатерина Васильевна нежилась в той промежуточной позе, в которой женская грудь кажется существенней, нежели когда лежишь или сидишь. В чем Екатерина Васильевна уже несколько раз самым внимательным образом удостоверилась.
Няня составляла главную отраду Екатерины Васильевны. Няне было совершенно все равно – нравственна ее Катенька или безнравственна, умна или глупа, образованна или простовата. Последнее даже лучше. Няня говорила, что ей важно одно: любят Катеньку или нет. Но это было неправдой. Любить Катеньку имел право только один человек на свете, а именно баба Нюня. Все остальные составляли досадное недоразумение. И этот один человек не потому имел сладкое право, что исключительно понимал значение слова "любить". А потому, что понимал гораздо более важное: что означает любить именно ее – Катеньку Энгельгардт.
