Ковёр из сурово пахнущей, будто убоиной, липкости расплылся под его руками, он роется в её соке, пачкает ладони, нагребает горсти своего продукта, как на контроле качества, и потом вытирает их о ещё нетронутые узелки травы, которые, однако, не могут повысить его чувствительность. Как здесь тихо, как в счастливой душе, которая сбросила свои раскалённые плавки! Как прекрасно уединённо всё же было в этой мальчишеской шкурке из спортивной ткани, и где, собственно, остались те большие потные штаны? — и какой уязвимый чемпион теперь, этот мечтательный, уже несколько лет спящий в своей могиле, молчаливый участник, чья доля не проиграна, пока есть молочные шоколадные вафли и бог Марс, который серийно производит и их, и себя. Посмотрите, как этот раздетый до гимнастических тапок молодой человек выложился здесь для природы! Но никто не захотел взять на язык эти облатки, которые между тем медленно затвердели в прозрачные чешуйки яичного теста. Можно сунуть в карман. Эдгар Гштранц: я позвонила ему по мобильному телефону. Была бы у него хотя бы детская лопатка, он бы вырыл здесь ямку, молодой герой, который лежит здесь, словно сброшенный с большой высоты, чтобы беззащитно разбрызгивать там и сям кротовые кучки своего пола. Так, руки и ноги теперь всколыхнулись, но это никого не колышет. Эдгар деловито вытирает ладонью последнюю каплю и смазывает её на зелёное разложение метёлок травы, которую он смял своим весом. Тяжело дыша, как после пронзительного свиста, который он издал, он некоторое время лежит — зависший над Ничто человеческий крест из плоти, который ещё некоторое время будет очень чувствителен к прикосновениям. Он написан здесь, на земле, ни для каких воспоминаний. Разве что он разметка для остальных мёртвых, которые в любой момент могут явиться на свой праздник подведения под крышку. Уже слышен издалека треск их моторов и видны весёлые майские веточки, которые они, эти живые строители домовин бесконечно являющегося времени, тащат сюда, чтобы посадить их на разгорячённых коньков из плоти, — единственные посёлки, которые мёртвые могут построить и снова сломать. Эдгар брошен туда, выложен беззащитной приманкой. И его мясистый червяк с обрубком хвоста тоже выложен перед ним, немного свернувшийся, теперь успокоенный, на своей гагачьей подушке, чтобы преподнести себя как ювелирное украшение ощупывающей руке, которая тянется к нему сверху.
Потом чудесное внезапно исчезает, будто его сдуло воздушным потоком; но всё же, тявкая и тяня за свои вытяжные верёвки, они ждут, эти души или что там они есть, они наслаждаются роскошью сотен лет. У них, конечно, есть время прийти и завтра. Деятельного участия в их делах в настоящий момент никто не принимает. После нескольких минут, что он тяжело дышал, бегун, у которого был отнят и разостлан по земле его образ, Эдгар замечает лишь, что воздух снова чистый и в настоящий момент не видно никаких незнакомых фигур. Ветер немного освежился и нанёс на голую кожу Эдгара тонкий слой прохлады, высушив пот и погладив волосы. Каким бы совершенным он ни чувствовал себя в своей шкуре, пластикового костюма ему недостаёт для полной экипировки. Что это ему мерещатся те молодые ребята, с которыми он всегда дружил, которые на своих горных велосипедах совершали фигурные прыжки с импровизированных трамплинов, поворачиваясь в воздухе, их широкие брюки трепетали, а потом они ломали себе ноги, и в заколдованном замке семьи воцарялась тишина. Внимание, здесь кипит жизнь, а прыжки в гроб — это всего лишь игра такая! Скок туда, прыг оттуда, оп-па! Эти молодые парни, что прыгают здесь в воздух и раскатываются на своих досках, пробуя прыжки с поворотом, переворотом и со смешными падениями, при которых доска выстреливает из-под ног, как бы они могли в искромётной бессознательности лососёвых (однако метать икру и рожать должны всегда другие, верно?) попасть в осознание своего или чьего-нибудь чужого состояния?
Шкурки Эдгара не скрипят, они сброшены ещё слишком свежими; он снова втискивается в них, вихляя бёдрами и прыгая в мешке, эластик прилипает к потному телу, не хочет скользить по коже. Попробуйте натянуть на себя мокрый купальник! Свой член Эдгар небрежно отодвигает в сторону, потом засовывает его, как в пакет с покупками, затем он натягивает на плечи надорванные помочи, повиливая бёдрами, как в слаломе, подтягивает трико повыше и запускает в него руки. Он покраснел в лице, но не смеет поднять взгляд и посмотреть, не видел ли его кто и где его верхние штаны. Потом он болтает ногами в суставах, и его мальчишеское лицо снова вщёлкивается в свою оправу. В заключение Эдгар поднимает спортивную доску. Для проформы ещё несколько гимнастических движений, для возможных прохожих, чтобы это выглядело как небольшая разминка. Да, Эдгар снова здесь, он вернулся, на элегантном фоне из скал, камня и мороженого льда на палочках наших взглядов, которые мы сами пригвоздили к воде, а потом заморозили, чтобы нам не замечать истёкшего за это время времени. Вот кто-то снова рвёт (рука?) эти палочки из скалы, чтобы те, кто придёт после нас, тоже могли печатать шаг, не пачкая о нас руки. Их умерщвлению пока не открыта зелёная улица, поскольку наш накопитель пока переполнен. Но мы идём на апелляцию.
Лёгкая боль тянет из правой щиколотки Эдгара вверх по позвоночнику, мужчина понятия не имеет, когда он мог пораниться. Он всё ещё толком не знает, где находится, смутно припоминает, что не так давно был совсем в другом месте, но не помнит, чтобы видел это место, хотя эти горы знает с детства. Однажды они были здесь даже со всей альпийской лыжной командой, снег наверху всегда хороший. Эдгар и тогда пропускал свой член сквозь кулак, как канат, за который никто из туристов не держался, потому что на другом конце никого нет, кто ждал бы, пока он как следует закрепится. Так, теперь Эдгар Гштранц спускается вниз, в мир. Мы, напротив, хотим подняться, сейчас мы быстро доберёмся до края полного ведра, которым было потушено наше сияние ещё до того, как оно успело указать нам путь сквозь ночь. Наша беда как раз в том, чего у нас нет.
Ниже сходить Эдгару тоже незачем, и так сойдёт. Свою станцию он пропустил, и сегодня ему придётся пропустить одну. Он становится на доску, которая должна вернуть ему всё, что он знает, пока он ещё знает себя. Но перед тем он основательно высморкался в платок из набедренной сумки (которую давеча тоже оторвал от себя) и принял глоток из набедренной фляжки — изометрический, из-за-тропический напиток «Изостар Нироста», который промывает человека насквозь, не растворяя его изнутри, хотя, я думаю, именно это было желаемым эффектом. Но Эдгар делает всего один глоток. Прочь из этого благотворительного учреждения забвения, долой с поля! Судьба разыгрывается в цветные карты, иногда надевая на себя красную шляпку с полями, чтобы скрывала обгоревшие уши: этого юнца в последний момент выдернули из печи, как мы видим, и теперь он пробивается в верховный суд, к всевышнему судье, чей воздушный коридор проходит через нас, печатным шагом, мы самые быстрые, ибо мы прежде всего мысль, а мысль прежде всего! В спуске к телу прижимается сказочный пластик, язык проглатывается, что-то — возможно, сама скорость — искажает нам лицо, мы в отпаде, о, серебристое бикини с накидкой — как круто! — и это свободное платье с топом в полоску, одно движение — и мы свободны! Только руки приложить да ухо, а потом тщательно сложить за собой! Прыжок! Нырок в глубину, который устроен специально для нас, всё гарантирует вода, глубиной в несколько метров, но что будет с теми, и без того обречёнными на погибель, кого мы там найдём, неизменных, вечных? Мы можем ждать до посинения, что вызовем их сочувствие, по вызову оно приезжает только после предварительной экспертизы. О, мы же забыли дома наш значок спасителя на водах! Придётся вытаскивать эту толпу без нас; их терпеливые спины ещё долго маячат по ту сторону рампы. Ночью на километры видно небо, со всех сторон обложенное красным, под которым обитатели наших мест наблюдают обитателей других.
Эдгар ковыляет по своей лыжне, но на доске он потом замрёт по стойке «смирно». Никакой репортёр не бросается к микрофону, а жаль, правда? Дела Эдгара сразу пойдут легче, поскольку он взошёл на подиум. Поначалу он подталкивает себя, будто бежит рядом с собой для ободрения, даже бросает себе вдогонку несколько сгустков энергии из упаковки глюкозы, — стоп, вот ещё одна-две тормозящие кочки, которые быстро преодолеваются, вот он уже покатился, парень, — все внимание! — горы ещё немного цепляются к нему. Ну, погодите, да, и ты, плохой танцор, тоже, пожалуйста, подожди! Я хотела бы тебе представить следующих персон, которые, после пятидесяти лет, наконец снова в форме: они плавают только там, где могут и стоять. Они убивают только то, что тяжело больно или и без того уже почти мертво. И только после этого они убивают всё остальное. Я не могу свидетельствовать о них, пророках Третьего рейха, я могу лишь дать показания о том, ЧТО ВОКРУГ НИХ: об их одежде, их джинсах и пиджаках. Если спросить об этом их самих, они ошибочно верят, что их спрашивают о них самих, и отвечают: «Да». (Как там говорит вечный судия? Помощь должна быть выходом свободного сочувствия с больным! Ибо непременно безболезненным должно быть прохождение через иглу, скажите это господу богу, который подавится от смеха, он взял воронку, чтобы ускорить дело вдыхания жизни, но до ТОЙ воронки мы ещё не добрались). Итак, Эдгар мчится навстречу своему истоку, это дыра, там, внизу, в скалистой пещере над рекой, где живут летучие мыши, — вот куда его несёт. Поскольку он непременно хочет докопаться до своих корней, а потом подкопаться и под другие.
