Канюкин, видимо, тоже чего-то не понимал. А может, его по-прежнему мучили приступы головной боли, начавшиеся во время обыска у Студента. Мрачный, напряженный, за весь день он не отпустил ни одной шуточки. Находка часов, проходящих по его делу, Канюкина нисколько не обрадовала, не вдохновила. Он лишь едва взглянул на них и даже не прикоснулся. Странная штука: Канюкин вообще старался не касаться вещей в доме Матроса. Никаких. Словно они находятся под высоким напряжением или заражены каким-то вирусом. Поэтому в обыске он практически не участвовал, молчал и, заложив руки за спину, бродил по квартире как тень, рассматривая что-то у себя под ногами.
– Канюкин, трах-тарарах! Уснул, что ли? Тебе что, особое приглашение? – прикрикнул на него Хромов, когда оперативники втроем отодвигали от стенки тяжелую чугунную ванну – искали очередной тайник.
Тот и в самом деле словно очнулся, подбежал, с суетливой готовностью вцепился в край ванны и сразу зачем-то начал приговаривать:
– Взяли! Взяли! Ну-ка, дружнее! Па-ашла, родимая!
Как будто не ванну, а баржу толкали. И глаза у него – пустые, потухшие, Лобов даже испугался немного, когда увидел. Никто больше, правда, не обратил на это внимание, да Лобов и сам забыл вскоре. Ростовчане «жировали», потрошили квартиру, им не до канюкинских странностей: обыск удался, решались какие-то проблемы, развязались узлы – фарт катил, как говорят блатные.
Только к делу, за которым приехали сюда они с Рутковым, все это отношения не имело.
* * *
В последний день командировки погода в Ростове испортилась. Заснежило, забурлило, загудело; в гостиничном номере из окон дуло так, что страницы рапорта, который засел писать Рутков, слетали на пол и ползали там, словно живые, норовя выбраться через щель под входной дверью на коридор.
Будто та жуткая ленинградская метель догнала их, позвала в обратную дорогу.
Лобов подозревал, что скоро Руткову все это надоест и дописывать рапорт придется ему. «Стажёр Лобов, знаешь, сколько интересных букв тебя тут ждет? До дядиной макушки, Лобов!» Удивительно, что этого не произошло раньше.
Поэтому он оделся и незаметно выбрался из номера.
На улице глаза сразу заслезились от резкого холодного ветра. Пройдя пару шагов, он поскользнулся, залихватски выбросив вперед обе ноги, и упал. Как-то глупо упал, неловко, как падают клоуны на потеху публике. И очень больно. Обидней всего, что навстречу как раз шла девушка в пальто с воротником из чернобурки, он чуть не сбил ее с ног.
– Берегись!
Девушка с ленивой грацией ушла с линии поражения, легко взмахнула рукой, словно попрощавшись, и пошла дальше. Даже не обернулась.
Лобов встал, потрогал шишку на затылке. Вдруг подумал с обидой, со злостью: а в чем дело? Почему я до сих пор не познакомился ни с одной прекрасной ростовчанкой? Почему ездил, бегал, искал, а в конечном итоге так ничего и не нашел? Почему?
Он побрел в ту сторону, куда ушла девушка. Вышел на какую-то центральную улицу, постоял, покрутился. Чернобурка бесследно исчезла. Все прохожие казались ему на одно лицо, точнее, у них вообще не было лиц, только воротники, шарфы и низко надвинутые шапки. Безликие тени в снежной кутерьме. Как будто все в этом городе договорились скрыть от него что-то важное, запретное, тайное, транс… транс… Лобов, наверное, минуту вспоминал слово из лекций по философии, наконец вспомнил: трансцендентное. Потустороннее, недоступное пониманию. Что-то «сверх».
Слово-то Лобов вспомнил, но с тайной, которую хранил город, ничего поделать не мог, так и вернулся в гостиницу.
…Он застал Руткова одетым, выбритым, наодеколоненным, с газетным свертком в руке, откуда выглядывало горлышко бутылки.
– О, Сашок! А я собрался с Канюкиным попрощаться. Всё одно лучше, чем на этом сквозняке. Пойдешь со мной?
Канюкин их встретил уже хорошо «подогретый». Он стремительно ходил по квартире, задевая мебель, босой, в расстегнутой рубашке, почему-то с мокрыми волосами. Наткнувшись на очередной стул, угол стола или шкаф, вдруг замирал со значительным и обиженным видом, молча тянул вверх указательный палец, словно жаловался: вот, опять меня толкнули, а я здесь ни при чем, вы свидетели!
Жены дома не оказалось («Да пошла она!» – кратко объяснил Канюкин), в доме царил холостяцкий беспорядок. И нес Канюкин всякую чушь – как в одиночку скрутил целую банду в Аксае, про какую-то Любочку-санитарку, с которой он и так и сяк, и во всяких подробностях…
Руткову всё это не нравилось. Он хмурился, молча сжимал челюсти. После первой рюмки тихо кивнул Лобову на дверь: пошли отсюда. Канюкин заметил этот жест и вдруг запаниковал, побледнел, затряс щеками:
– Нет-нет-нет! Никуда не пойдете! Ты обещал! Сашок, скажи ему!
– Ты пойми, Петро… Нам на поезд, мы не можем опоздать, – сказал Рутков, поглядывая на часы.
– Вы не можете, так и я не могу! – Канюкин неожиданно схватил его за руку. – И я не могу больше, пойми! – повторил он тише. – Полчаса… По старой фронтовой дружбе… А? – И тут Канюкин перешел на свистящий шепот: – Мне страшно, Рутков! В котле под Псковом было не так страшно. Там убежать можно было. Сдаться можно было. Б…! А здесь – кому сдаваться?
Рутков высвободил руку, встал, отошел на шаг, как если бы Канюкин лез к нему целоваться.
– О чем ты говоришь вообще? Что за бред? – грозно вопросил он.
– Я про болванчика того… на серванте…
– Какой к хрену… Ты в своем уме, Петро? Какой еще болванчик?
– У Студента! Фарфоровый такой! Не подходи, говорит! Голова туда-сюда! Горю, горю! О-ой, что-то нечисто там! – протяжно и бессвязно заголосил Канюкин. – Сейчас расскажу! О-о-ей! Сейчас!
Он схватился за бутылку, опрокинул ее над своим стаканом, но Рутков отобрал и стакан, и бутылку, толчком усадил его на стул.
– Сопли подбери! Говорит толком, что случилось!
Канюкин шумно задышал носом, забегал глазами.
– Ты всё равно не поверишь. Там такая хрень…
– Ты не перед прокурором. Поверю. Говори.
– Я в гостиной тогда был, куда Хромов меня поставил. – Канюкин сжал губы, словно вдруг раздумал говорить. Помолчал, подышал и продолжил: – Там статуэтка такая стояла, я сразу ее заприметил. Типа моих пастушков немецких… Ну кому, думаю, она тут сдалась? Хата – полная чаша, обстановка, картины, все такое, а тут крошечная такая фиговина, да еще место не самое приметное. Если вещь дорогая, редкая, гордость, так сказать, коллекции, то хозяин поставит ее так, чтоб все видели, верно? Вот мол, я владею, смотрите, завидуйте! А эта фигурка сбоку так, вазы всякие, посуда… Теряется она там как бы, понимаешь? Думаю, Студент и не заметит, думаю. А если заметит, то… Не пойдет же он заяву писать из-за такой фиговины! Он же сам ворье, уголовник, куда ему заявы писать, верно?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
