class="p1">Заморовы, Шамонкины, Старцевы и Лобановы теперь сообща выплачивали компенсацию аптекарю Юхневичу, назначенную Яковом Клоковым. Моим приемным родителям платить приходилось за двоих межеумков. Впрочем, Николай Заморов прямо мне объявил, что мою часть он будет отдавать из нашего с Машкой наследства — «чтобы научился ценить деньги». Как по мне, вполне справедливо.
Во всем этом был единственный плюс. Я с Генкой по много раз проговорил все те сомнения, которые копошились уже тогда, в ту памятную ночь. Мы сошлись на том, что нам все эти странности не показались. Заморыш еще заметил, что не случайно Юхневич был укутан в китель полицейского пристава и скрывал рану от стрелы.
Вере было очень тяжело вспоминать ее неудачный пуск стрелы. Она хотела поразить пса, но из-за дождя тетива лука потеряла свои свойства, сам лук и стрелы тоже намокли, да и стрелять, пытаясь удержаться на заборе, было непросто. В итоге стрела угодила в грудь Юхневича. Барышня рассказывала и плакала, а мы как могли утешали ее, убеждая в том, что верим ей. Нам с ней обоим показалось, что стрела угодила прямо в сердце аптекарю, но похоже, это было не так.
— В любом случае — как бы он мог без медицинской помощи так быстро прийти в себя? — вопрошал Генка.
— Действительно, ведь врачей там не было, — задумчиво подтвердил я, — если было пробито легкое…
Заморыш вновь ткнул меня в бок, кивая головой на стремительно бледнеющую Веру. В тот день мы проводили ее до дома, пытаясь развлечь всякой чепухой, и это, кажется, даже получилось. От родителей, конечно, получили нагоняй и усиленные трудовые подвиги. В общем, чем больше вдумывались в происходящее, тем больше нестыковок и сомнений было видно.
Генка, слава богу, не оказался помешанным клептоманом. Он действительно хотел утащить пару книг, листов и рукописей, но только потому что они показались ему очень странными. В этих бумагах он увидел те же странные символы, что были на заборе Юхневича — песочные часы и прочее, в других были слова типа «ритуал», «жизнь и смерть», «орден», «захват времени». Всё это добавило уверенности Заморышу, что что-то не так с этим известным «своим добрым нравом» аптекарем.
От постоянных размышлений про Юхневича, который, видимо, икал теперь день и ночь не переставая, нас отвлекло происшествие, вновь живо напомнившее мне про родителей. Сначала мы услышали об этом на семейном ужине, а на следующий день разузнали подробности в гимназии. Вновь пьяный ямщик с пением гимна Российской империи наехал на толпу ломокненцев. Как итог — семь погибших и полтора десятка покалеченных людей.
Всё было как тогда, на День мертвых. Пьяный ямщик гнал лошадей, что есть мочи, и влетел в толпу людей, собравшихся на четверговый торг на Нижней площади. Зачем и куда он гнал, с чего так напился, кого вез — на все эти вопросы чуть не растерзанный толпой ямщик не мог дать вразумительного ответа.
Учитель истории в гимназии, Загорский, с которым мы уже были знакомы, благодаря поискам Зигрида (так-то история начиналась позже, с третьего класса) посетовал, что вот уже не в первый раз такое случается в Ломокне. «Два-три раза в год, а бывает, и чаще. Уж сколько не проверяли ямщиков, сколько не пытались предотвратить — ничего не помогает». Задумавшись, мы с Генкой поняли, что учитель прав. Действительно, такие наезды случались и раньше, просто как-то проходили мимо сознания. Раньше, до родителей…
И вот в воскресенье похороны. Снова Петропавловская кладбищенская церковь, действительно ставшая, как и предрекала баба Нюра, «моим храмом». Снова ряд богато и бедно украшенных гробов. Плачущие родственники, профессиональная плакальщица задает тон. Я читаю неусыпающую Псалтырь, дьякон кадит, отец Спиридон совершает отпевание. Всё тоже самое, всё, как и всегда.
А потом заболела Машка. Обычное дело. Все вокруг болели, осень с ее дождями и промозглым ветром принесла в город простуды. Почти всё семейство Заморовых слегло, я тоже шмыгал носом, но держался. У сестрицы поднялась температура, и сбить ее не получалось. Вызвали городового врача Золовского. Это был невысокого роста мужчина, полный, с толстыми проворными пальцами.
Видно было, что он вымотан множеством вызовов к больным. И хоть народ в городе предпочитал лечиться в основном народными средствами, всё равно врачей явно не хватало. Модест Александрович долго осматривал сначала младшего Заморова — Лешку, а потом и сестру Машу. Качал головой, выписывая рецепты.
Золовский пах лекарствами и дождем. С удовольствием угостился горячим чаем, да и от стопки водки не отказался. Его шприцы, трубочки, порошки и микстуры, какие-то странные железяки вызывали у меня подспудный страх. Генка же, заодно со всеми подвергнувшийся осмотру, хоть и был почти здоров, чуть не довел врача до инфаркта, пытаясь схватить всё это и осмотреть со всех сторон, беспрестанно задавая вопросы — «а что это? а это зачем?» Лишь пригрозив Заморышу душеспасительной клизмой, Модест Александрович смог освободиться от него.
Рецепт для младших детей был выписан в аптеку Юхневича в доме Тыровых.
— У него скидки на лекарства для детей, — заметил Золовский.
— Да как-то неудобно… после происшествия, — начала Ефросиния, но врач перебил ее.
— Слышал, слышал, хе-хе. Но вы не сомневайтесь. Идите к нему, здоровье детей важнее. У него всё качественное, — разубедил доктор мать семейства.
Заплатив Модесту Александровичу и долго благодарив его, Ефросиния сама сбегала за лекарствами для младшеньких. Как она рассказала нам, прилипшим с допросом, аптекарь сначала довольно холодно встретил ее, но потом, когда узнал, для кого лекарства, переменился. «Дети — это самое важное!» — горячо воскликнул Юхневич и стал собирать лекарства, удалившись в лабораторию. И действительно сделал большую скидку — почти на треть дешевле продав пилюли и микстуры.
На следующий день детям немного полегчало, но потом началось ухудшение. Вновь был вызван Золовский, удивлялся, что лекарства не помогают, выписал новые, но больным становилось всё хуже и хуже. Приходил отец Спиридон и соборовал Лешку с Машей. И родители, и мы не знали, как себе найти место. Температура не спадала, лекарства не помогали, у детей начался жар, они бредили.
Машка всё звала маму, папу и меня. Я сбегал в ближайшую церковь и молился, в остальное время не отходил от сестры и от Лешки, которого уже воспринимал, как младшего брата. Учеба и всё остальное было заброшено. Каждое мгновение я боялся, что сестра может умереть. Не мог представить себе, как переживу это. Ефросиния, похоже, вообще не спала несколько дней. Николай выглядел ненамного лучше. В эти дни я начал называть их мамой и папой вместо «тети» и «дяди».
Целый день сестру бросало то в жар, то ее охватывал
