Хозяйка выдавила слабую улыбку.
– Вы слишком строги, – упрекнула она меня. – Если вспомнить, что мальчик никогда не занимался ничем подобным и у него совсем мало опыта и знаний, то нельзя не признать, что кресло вышло хоть куда.
С такой постановкой вопроса трудно было спорить. Идея о том, что прежде чем браться за серьезное дело, юноше следует набраться опыта и знаний, имеет в наши дни мало сторонников.
Однако главной мыслью, которую пытался внедрить в умы своих последователей журнал «Любитель», стало изготовление домашней мебели при помощи ящиков из-под яиц. Почему именно из-под яиц, так и осталось для меня тайной. Ящикам из-под яиц, согласно «Любителю», надлежит стать основой семейного быта. При соответствующей сноровке и достаточном количестве материала молодой семье предлагалось полностью меблировать свое жилище при помощи ящиков. Один ящик идет на письменный стол, другой – на стул, книги располагаются в ящиках вокруг стола, – вот вам и готовый кабинет.
В столовой из двух ящиков мастерили резное украшение над камином, четыре штуки и кусок стекла шли на буфет, а шести ящиков, комка ваты и ярда кретона хватало на так называемый уютный уголок. Уголок вполне оправдывал свое название: вы сидели на углу, облокачивались на угол, и везде, куда ни повернись, торчал один сплошной угол. Однако насчет уютности авторы «Любителя» погорячились. Ящики из-под яиц можно назвать полезными, даже красивыми, но только не удобными, нет-нет, ни за что! Поверьте, во времена моей молодости я немало от них претерпел. В те дни нашим богатством было наше будущее, и, рассчитывая на него, мы брались за устройство семейного очага, располагая весьма жалкими средствами. Учитывая эти обстоятельства, альтернативой ящикам из-под яиц была классическая простота – дверной проем в придачу к архитектурным пропорциям.
С субботы до понедельника я, как почетный гость, развешивал одежду в шкафу, собранном из пресловутых ящиков. На ящик я садился, на ящике стояла моя чашка, на нем же я умудрялся ухаживать за дамами. Ах, если б вернуть тот юношеский жар в крови, я согласился бы сидеть на ящиках из-под яиц до тех пор, пока меня в них не похоронят, воздвигнув над могилой гробницу из ящиков!
Я проводил на ящиках вечера, я проводил на них ночи. У ящиков из-под яиц есть свои достоинства, но назвать их уютными не повернется язык.
Какое странное впечатление производили комнаты, обставленные самодельной мебелью! Они и сейчас стоят у меня перед глазами. Я вижу бугорчатую софу; табуретки, смастеренные самим Великим инквизитором; прикроватные скамьи, покрытые выбоинами; простые синие тарелки, купленные на Уордур-стрит; расписной стул, о который спотыкались все, кому не лень; зеркало в шелковой раме; японские веера, скрещенные под дешевой гравюрой; накидку на пианино работы Энни, расписанную павлинами; скатерть, сшитую кузиной Дженни. Сидя на ящиках из-под яиц, мы, леди и джентльмены, обладавшие вкусом, мечтали, как будем обедать в чиппендейловских столовых и попивать кофе в будуарах а-ля Людовик XIV. С тех пор многие из нас и впрямь преуспели, некоторые обзавелись чиппендейловскими мебельными гарнитурами, сидят за шератоновскими обеденными столами и греются у каминов работы Роберта Адама, – но куда делись мечты и надежды, витавшие на дешевых чердаках, словно благоухание мартовского утра? Окончили свои дни в той же мусорной куче, где свалены обитые кретоном ящики и грошовые веера! Судьба не знает снисхождения. Она дает, она же и отбирает. Раньше она швыряла нам несколько шиллингов и надежду в придачу, ныне щедро одаривает фунтами и страхами. Почему мы не сознавали своего счастья, сидя на тронах из ящиков в короне юношеского самодовольства?
Да, Дик, ты преуспел. Ты издаешь большую газету, ты несешь миру весть, которую велит тебе нести твой хозяин сэр Джозеф Плутократ. По его подсказке ты берешься учить человечество уму-разуму. Говорят, в следующем году он станет пэром; возможно, и тебе достанется титул.
Ты пошел в гору, Том. Забросил свои аллегории, которые никто не покупал. Да и какому богатому покровителю понравится лицезреть на собственных стенах ослиные уши царя Мидаса и Лазаря в струпьях у ворот? Теперь ты пишешь портреты. Твое «Впечатление», портрет старой леди Иезавели, достоин всяческих похвал. Женщина на портрете довольно привлекательна, и в то же время, как ни странно, это ее светлость. Твоя кисть творит чудеса.
Но разве порой, Том и Дик, в минуту сомнений, вам не хочется выудить из мусорной кучи старые ящики, заставить ими убогую комнатенку в Кэмден-Таун и вновь обрести утраченные молодость, любовь и веру?
Недавний случай напомнил мне о старых днях. Как-то раз знакомый актер пригласил меня в гости, в маленький дом, который он делил с престарелым отцом. К своему изумлению, – я полагал, эти безумства давно канули в Лету, – дом был наполовину меблирован ящиками, бочонками и коробками. Мой приятель-актер зарабатывает двадцать фунтов в неделю, но, как оказалось, мастерить из подручного материала этих чудовищ – увлечение старика отца, и тот гордится ими, словно экспонатами из музея Южного Кенсингтона.
Актер отвел меня в гостиную, чтобы показать последнее отцовское достижение – книжный шкаф. Большее издевательство над комнатой, в остальном довольно уютной, трудно вообразить. Приятелю не было нужды рассказывать мне, из какого материала изготовлен шкаф. Любому хватило бы беглого взгляда, чтобы распознать в нем наспех сколоченные ящики – позор фирмы, их изготовившей, негодные для продажи самых дешевых яиц по шиллингу за полторы дюжины.
Затем приятель подвел меня к своей спальне и с осторожностью, словно приглашая в музей античных гемм, открыл дверь.
– Вся мебель в спальне изготовлена руками старика, – сказал он, стоя на пороге, и мы вошли внутрь.
В спальне хозяин обратил мое внимание на гардероб.
– Я придержу его, а вы попробуйте открыть дверцу. Должно быть, пол неровный.
Несмотря на все предосторожности, шкаф зашатался, но мы были начеку, поэтому обошлось без происшествий. Я очень удивился скудости хозяйского гардероба – я держал моего приятеля за щеголя.
– Видите ли, – замялся он, – я стараюсь не залезать внутрь без лишней нужды. Еще опрокину в спешке.
Вполне оправданное опасение.
Я спросил, как же он ухитряется одеваться.
– В ванной. Почти все мои вещи там. Старик не знает.
Затем приятель показал мне комод.
– Отличная вещь, только ящики заедают. Нет, задвигаются они хорошо, а вот выдвигаются через раз. Это все погода. Вы не подумайте, летом с ними никаких проблем.
Весьма смелое заявление.
Однако гордостью моего приятеля был столик для умывания.
– А что вы скажете об этом? Верх из настоящего мрамора…
Закончить он не успел. Взмахнув рукой от избытка чувств, хозяин нечаянно задел столик. Как и следовало ожидать, тот рухнул. Каким-то чудом я успел схватить кувшин вместе с содержимым. Таз покатился по полу, однако в общем и целом ущерб вышел пустяковый. Пострадали только я и мыльница.
Боюсь, правда, я не сумел продемонстрировать восхищение хозяйским столиком, потому что вымок как мышь.
– Как же вы умываетесь? – спросил я, когда общими усилиями мы снова расставили этот капкан на ножках.
Прежде чем ответить, приятель виновато огляделся и, привстав на цыпочки, распахнул дверцы буфета за кроватью. Внутри стоял жестяной таз и кувшин.
– Не говорите старику, – попросил он. – Я прячу эти вещи в буфете, а таз ставлю прямо на пол.
И это лучшее, чем я обязан знакомством с ящиками из-под яиц. Перед глазами стоит картина: сын украдкой умывается в тазике перед кроватью, прислушиваясь, не скрипнет ли половица под ногой отца.
Иногда я спрашиваю себя: не стоят ли все десять заповедей, вместе взятых, одной, одиннадцатой по счету: «возлюбить друг друга» простой, человеческой, деятельной любовью? Не место ли всем десяти где-нибудь в укромном уголке, в тени одиннадцатой? Бывают минуты, когда я готов согласиться с Робертом Льюисом Стивенсоном, сказавшим, что лучшая религия для повседневной жизни – быть дружелюбным и веселым.
Мы так озабочены тем, чтобы не убить, не украсть, не возжелать жены ближнего своего, что не находим времени проявить справедливость к тем, с кем живем бок о бок. Почему мы так уверены, что список грехов и добродетелей окончателен? Кто нам сказал, что бескорыстный добряк, не умеющий сладить со своими страстями, непременно грешник? Кто придумал, что аскет с черствым сердцем и пустой душой, не знающий страстей, обязательно святой? С той ли меркой подходим мы к нашим заблудшим братьям и сестрам? Ибо мы судим их, как критики судят книги – не по достоинствам, а по недостаткам. Бедный царь Давид! Что сказало бы о нем местное общество трезвости? А Ной? Его обличали бы со всех кафедр, в то время как Хама, напротив, хвалили бы за то, что не покрыл наготу отца своего. А святой Петр? Как повезло ему, что остальные апостолы и сам Учитель не были столь строги в вопросах добродетели, как нынешние моралисты!
