Марс коротко скомандовал; Данила побежал в сторону, чтобы отсечь очередью тех собак, что мчались прямо за беглецом; Муса и Джалиль начали стрелять. Беглец вряд ли сумел разобраться в происходящем, автоматы с глушителями били почти бесшумно, но наши фигуры увидел – и упал на землю; это не было разумным движением, догадкой солдата – просто, похоже, люди пугали его не меньше собак.
Псы так и не отступились, даже не сбились с бега. В первые секунды стрельбы показалось, что пули не берут их, то ли проходят насквозь, то ли летят мимо. Такая сила, такая жажда преследования двигала собаками, что – так почудилось – каждую из них придется убить трижды, четырежды или стрелок должен вкладывать в каждый выстрел нечто дополнительное к пуле – ответную непреклонность, упорство, абсолютное желание лишить пса жизни.
Но вот псы начали падать. Пули все-таки попадали, подлавливали их, выбрасывали из стихии бега в измерение, где возвращается тяжесть тела, усталость мышц. Каждый замирал на миллисекунду, как в стоп-кадре, – и рушился, катился через голову, отлетал в сторону; клочья шерсти, брызги крови – и распадающийся рисунок бега. Время замедлялось, переходило из ритма погони к обычному течению, будто псы гнали его перед собой, ускоряли.
Псы умирали, улетучивался дух погони; последний, которому очередью перебило задние лапы, скреб когтями передних землю, придвигая изувеченное тело к лежащему на земле беглецу.
Муса достреливал раненых собак; мы четверо подошли к лежащему. Воздух над его головой, многократно прошитый пулями, взвихренный их вращением в полете, еще чуть вибрировал, был беспокоен. А вот беглец впал не то в обморок, не то в кому; он лежал абсолютно недвижно: ни судороги, ни дергающегося сухожилия. Он, казалось, настолько истратился силами, что оказался заперт в теле, как в тяжеленной дубовой колоде, не имея возможности даже шевельнуть веком.
Одежда – обычное х/б и брезент, только очень грязное, засаленное, на ногах – старые кроссовки, хотя никто в кроссовках по тайге не ходит, только в сапогах; знал, что за ним пойдут собаки, что в сапогах не убежишь, загодя готовился?
Муса позвал нас; у одного из псов на ухе был свежий шов – его, похоже, порвали в драке, и пса кто-то лечил. Одичалого, как мы думали, пса, который никого не подпустит к себе, – лечили, подшив ухо суровой ниткой, и пес не бросился от боли на лекаря, позволил дошить…
Через полчаса беглец пришел в себя. Мы уже стащили перебитых собак в мусорную яму поселка, забросали сверху известью и остатками угля из котельной. Беглец не понравился мне; настолько, что внезапно стало жаль убитых собак – может быть, стоило дать им догнать его. Белобрысый, бледнокожий, почти альбинос; привычный к отсутствию вещей, он так спокойно, так естественно обустроился в рухляди, словно прожил жизнь крысы; не удивлялся, не спрашивал, кто мы, а с нехорошей готовностью принялся говорить, опережая незаданные вопросы.
Кирилл – так звали беглеца – подтвердил, что грейдер вел в исправительно-трудовую колонию. Он сам когда-то отбывал там срок, – Кирилл не преминул уточнить, что по бытовой статье, хотя в это не верилось, – был рабочим на лесоповале.
Арестантов из этой колонии отдавали в «аренду» на разные работы. И вот однажды, таская по болотам геодезическую треногу, Кирилл нашел малую сопочку; там в слюдянистых сланцах сидели маленькие, похожие на бочонки кристаллы корунда.
Корунда в Карелии много, но там попадались кристаллы прозрачные, по чистоте близкие к рубину; и Кирилл оставил себе эту сопочку как заначку на время после освобождения, навел справки, сколько могут стоить такие камни. И вернулся потом, пять или шесть лет спустя, с рюкзаком, палаткой, кайлом, чтобы взять образцы, показать ювелирам – и черт его дернул навестить свою бывшую колонию, про которую он знал, что ее закрыли; почти по пути было.
Думал Кирилл, как он рассказывал, покуражиться, водочки заранее припасенной выпить в кабинете начальника колонии, дружков своих помянуть. Пошел смело, зная, что никого там не будет, и не успел даже удивиться, как вышел ему навстречу человек в потертой форме конвойного, с ружьем за плечом, и разглядел Кирилл, что бывшая зона – а он точно знал, что закрыли ее, едва ли не бумагу официальную видел – все-таки обитаема, и даже заключенные в ней есть, правда, новые, не те, что раньше там сидели.
Всем руководил человек, которого звали Песий Царь. Кирилл его знал, когда-то он был кинологом, дрессировщиком служебных собак в этой колонии. Тридцать или больше лет, с самой юности, Песий Царь возился с собаками, с овчарками конвоя и разыскной группы; жилье его было при псарне. Звания он достиг небольшого, старшина или младший лейтенант, да и мундира не носил, больше привычный к замусоленному бушлату без погон. Вообще-то это был непорядок, сотрудник без знаков различия, но начальство все ему прощало за дремучий его, мужицкий дар: за то и звали его Песий Царь, что все собаки слушались его беспрекословно, даже чужие, другими вскормленные, к другому хозяину привычные, злющие служебно-разыскные псы, тренированные на поиск беглых.
Ходили слухи – сам Песий Царь о своем прошлом не говорил, – что был он родом из лесной деревеньки на западе, родился в первый послевоенный год, когда по лесам еще скрывались дезертиры всех возможных армий, остатки банд, которые любое войско числили врагом. НКВД начал «чистить» край, пришли солдаты с овчарками на поводке – такие чащобы, что без обученного пса облавы не провести, за пять лет войны все, кто укрывался в лесу, научились рыть такие схроны, что поверх пройдешь – не заметишь. Однажды, когда Песьего Царя награждали какой-то служебной медалькой, он немного от нее расчувствовался – отличили! – и скупо рассказал, как мальчишкой ухаживал за подраненной овчаркой, то ли Факелом того кобеля звали, то ли Огнем; и вроде как он, мальчик, когда собака кончалась – не смогли ее вылечить, что-то такое почувствовал, теплое, хорошее, будто пес бессловесно поблагодарил его на прощание.
Над другим бы только посмеялись за такой рассказ, а Песьего Царя слушали с интересом, потому что все знали, как у него с собаками дело поставлено. Самые они были свирепые и умные, против ножа, пистолета выходили, не дрогнув, никакая уловка их со следу не сбивала, и сам след, какой бы ни был старый, держали они так, будто чуяли по-собачьи, а думали по-человечьи, куда беглец мог уйти, где спрятаться, как схитрить. Посторонних он к себе в питомник не пускал, на соревнования – были и такие между колониями, дрессировку собачью продемонстрировать – псов своих не возил, говорил, что спортсмены на четырех ногах ему не нужны, портит это собаку, приучает к внешнему, к похвале, а она не за похвалу работать должна, а всей сутью своей песьей стремиться нарушителя взять, потому что в мире так заведено, собачье это предназначение – искать, догонять и клыками вцепляться. Порядок у Песьего Царя был в питомнике, чистота, мясом первосортным псов своих выкармливал, мог позволить, потому что за каждого непойманного беглеца погоны слетали, и за овчарками к Песьему Царю с разных колоний приезжали, выкупали за деньги, обменивали на то, что было ему нужно. Но отдавал он собак неохотно, говорил, что псу коллектив нужен, и правда – два-три года отличались его собаки на новом месте, а потом становились как все; а вот те, что у него оставались, выучку до смерти сохраняли, а когда немощными становились, жили на пансионе, как почетные четвероногие чекисты.
В конце восьмидесятых, когда Кирилл в колонии срок мотал, послабления пошли, политических выпустили всех, Песий Царь засмурнел, чувствовал, что перемены начинаются крупные. Ему какой-то освобождавшийся цеховик, посаженный за нелегальное производство, – прозорливец! – даже предложил со службы уйти, деньги большие сулил, если частный центр тренировки собак для охраны откроет.
Песий Царь не послушал его, а уже трудности со снабжением начались, даже он кормежку для собак нормальную достать не мог. А при этом при колонии кооператив возник, стали зэки матрешки точить, художник из зэков их расписывал; затем фальшивые сабли под старину пошли, шкатулки; отгружали их в Ленинград и в Москву, кто-то из бывших сидельцев колонии вышел уже в бандитские авторитеты и торговлю эту, по лоткам и с рук, крышевал. Пока – матрешки и сабли, но уже присматривались те из офицеров, кто долю в кооперативе имел, к лесоповалу, к торговле лесом; Песий Царь оказался на обочине, его дело было собак дрессировать, и он совсем замкнулся, почти заперся в питомнике; но слабины не дал, псов муштровал, может, и основательнее, чем прежде.
Потом был август 1991-го, года через полтора начались задержки зарплаты у охраны. Песий Царь браконьерить стал, чтобы псов своих кормить, едва лесничего не застрелил, когда тот его застал над двумя лосями, теплыми еще. И без того нелюдимый, все реже заговаривал он с другими офицерами, все больше времени проводил с собаками, словно советовался с ними, как жить дальше, пытался чувством уловить – как псы новое время принимают, что чуют в будущем.
