Но на это у него не хватало умения, и в мгновения просветления он признавал это. Мри могли уцелеть – как, впрочем, и корабль. Какое-то время он был одержим мыслями о самоубийстве, но потом в его воспаленном мозгу промелькнуло воспоминание, что все наркотики выброшены.
– Ци'мри, – сказал в конце концов о нем Ньюн, который поднялся и некоторое время вглядывался в его лицо.
Презрение в голосе мри обжигало. Ньюн пошел прочь, и возмущенный этим Дункан нашел в себе силы справиться с затуманенным сознанием и подняться. Он сразу же почувствовал дурноту, но на этот раз успел добраться до туалета, а потом, смахивая ресницами слезы с глаз, умыл лицо и попытался совладать с дрожью, которая сотрясала его конечности.
Он вернулся в каюту и попробовал ходить из угла в угол. Но когда он дошел до середины, в голове у него помутилось, и он потерял равновесие. Он рванулся к стене, как сумасшедший, протягивая руки, и, обессиленный, прислонился к ней.
Ньюн стоял, наблюдая. Он, казалось, недоумевал, осматривая Дункана сверху до низу; лицо закрывала вуаль.
– Ты был кел'еном, – сказал наконец Ньюн. – Кто же ты теперь?
Дункан постарался что-нибудь сказать, но слова застряли у него в горле. Ньюн подошел к своему убогому ложу и уселся там, и Дункан тоже сел на твердый пол, желая подняться и идти, и доказать мри, что тот неправ. Но сил не было. Презрение Ньюна терзало его. Вспомнив о времени, Дункан попытался подсчитать, сколько дней он провел подобным образом, без мыслей, сбитый с толку.
– Вопрос, – сказал Дункан на хол'эйри. – Сколько дней… сколько дней прошло?
Он не ожидал, что Ньюн ответит, заранее приготовившись к молчанию или злобе.
– Четыре, – тихо сказал Ньюн. – Четыре, со времени начала твоей болезни.
– Помоги мне, – попросил Дункан, с трудом открывая рот. – Помоги мне подняться.
Мри молча поднялся и подошел к нему, и взял за руку, поставил его на ноги и помог ему идти; опираясь на него, Стэн мог двигаться. Дункан старался привести свои чувства в порядок, и, пытаясь обмануть их, убедил Ньюна сопровождать его при обходе их сектора, стремясь заняться привычными делами.
Он отдохнул, как мог, мускулы были по-прежнему напряжены; и на следующее утро начал все снова, и на следующее… и на следующее, твердо решив, что новый прыжок не выведет его из строя.
Это случилось через несколько дней; и на этот раз Дункан поднялся, крепко ухватившись за поручень, борясь с тошнотой. Немного погодя он решил пройтись по каюте, и это ему удалось; потом, задыхаясь, он добрался до своего ложа.
Он мог, подумал Дункан, чувствуя, как в нем поднимается горечь, позволить мри умереть, оставшись в комфорте и безопасности; он ненавидел способность Ньюна переносить прыжки, его необъяснимую установку сознания, которая позволяла выдержать постепенный вход в подпространство и выход из него.
А Ньюн, так или иначе ощущая его горечь или нет, соизволил заговорить с ним снова – сидя рядом, мри произносил длинные монологи на хол'эйри, словно остальное его не касалось. Временами он пел монотонные песнопения, и настаивал, чтобы Дункан повторял их, заучивал их: Дункан нехотя подчинялся – лишь бы его в конце концов оставили в покое – и вновь были бесконечные вереницы имен, и рождений, и слов, которые ничего не значили для него. Все это его не интересовало – но в конце концов ему стало просто жаль мри, который наполнял историей, мифами своей расы столь ненадежный сосуд. Он чувствовал, что катится вниз: битва выиграна слишком поздно. Его часто мучила рвота; конечности слабели; он становился худым как мри, и более хрупким.
– Я умираю, – поведал он Ньюну, когда изучил хол'эйри настолько, чтобы сказать это. Ньюн печально посмотрел на него и снял вуаль, что означало желание поговорить очень откровенно; но Дункан не снял вуаль, предпочитая скрывать свое лицо.
– Ты хочешь умереть? – спросил его Ньюн с глубоким уважением. На мгновение Дункан испугался, решив, что мри немедленно поможет ему в этом, потому что скажи мри: «Ты желаешь чашку воды?» – тон был бы тем же самым.
Он поискал подходящие слова.
– Я хочу, – сказал он, – пойти с вами. Но я не могу есть. Я не могу спать. Нет, я не хочу умирать. Но я умираю.
Ньюн сдвинул брови. Глаза его мигнули. Он протянул изящную, золотистую руку и коснулся рукава Дункана. Это был странный жест, акт сострадания – Стэн достаточно изучил мри, чтобы понять это.
– Не умирай, – серьезно попросил его мри.
Дункан едва сдержал готовые прорваться рыдания.
– Мы должны играть в шон'ай, – сказал Ньюн.
Это было безумием. Дункан хотел было отказаться, потому что руки его дрожали, и он знал, что будет промахиваться: ему показалось, что лучшего способа покончить с собой не придумаешь. Но мягкость Ньюна обещала другое, обещала дружбу, занятие на долгие часы. Игрок не мог думать ни о чем другом, когда играл в шон'ай.
По соседству с красной звездой, пять дней без прыжка, они играли в шон'ай и говорили друг с другом, незакрытые вуалями. Игру сопровождало песнопение, и руки отбивали ритм – так играть было еще труднее. Но Дункан научился, и теперь, даже засыпая, он чувствовал этот ритм, который завораживал, завладевал всем его разумом; и впервые за много-много ночей он спал глубоким сном, и утром он ел больше, чем, как ему казалось, был способен.
На шестой день, рядом со звездой, ритм игры стал более быстрым, и Дункан терпел боль от попадания по кости, и научился обходиться без сострадания Ньюна.
Еще дважды стержень попадал в него: один раз Стэна подвели нервы, а другой – собственная злость. После первого раза он разозлился и бросил стержень, нарушив правила игры. Ньюн вернул ему стержень с такой ловкостью, что Стэн растерялся. Дункан вытерпел боль и понял, что потерять сосредоточенность из-за страха или гнева означало испытать более сильную боль и проиграть игру. Он заставил себя собраться и играл в шон'ай всерьез, пока еще с жезлами, а не с острой сталью, как играют келы.
– Почему, – спросил он Ньюна, когда у него накопилось достаточно слов, чтобы спрашивать, – играя, вы раните своих братьев?
– В шон'ай играют, – сказал Ньюн, – чтобы заслужить жизнь, чтобы постичь разум Народа. Кто-то бросает. Кто-то получает. Мы играем, чтобы заслужить жизнь. Мы бросаем. Руки пусты, мы ждем. И мы учимся быть сильными.
В Игре был порог, за которым лежал страх, и те, кто играл, знали наверняка, что пощады не будет. Об этом можно было на некоторое время забыть, пока темп был под силу, и лишь потом осознать, что это всерьез и что темп увеличивается. Страх поражал нервы, и Игра растворялась в боли.
«Играй, – посоветовал ему Ньюн, – чтобы заслужить жизнь. Бросай свою жизнь, кел'ен, и лови ее в свои руки.»
Он слушал и понял наконец, почему мри испытывает огромное наслаждение от этой игры.
И он впервые познал своего рода безумие, которое позволяло мри не только выжить, но и наслаждаться чудовищными ощущениями прыжков, в которых корабль бросал себя с кажущейся беспорядочностью от звезды к звезде.
Они прыгали еще дважды, и Дункан спокойно ждал, когда прозвенит тревога и начнется растворение. Он наблюдал за мри, зная, о чем думает стоящий перед ним кел'ен… зная, как расслабиться и бросить себя без остатка в ритм Игры, чтобы последовать за кораблем и не бояться.
Дикий смех охватил его, когда они выходили из второго прыжка: в планетарной разведке его учили, как _в_ы_ж_и_т_ь_, но то, как это происходило в Игре, было чем-то совершенно чуждым – беззаботное безумие, в котором и состояло мужество мри.
Кел'ен.
Он что-то потерял, нечто, чем дорожил когда-то; и так же, как и тогда, когда он швырнул в забвение все остальное, что прежде принадлежало ему, чувство утраты было смутным и отдаленным.
Ньюн молча смотрел на него оценивающим взглядом, и Стэн встретил этот взгляд прямо, все еще не в силах избавиться от мыслей об утрате. Один из дусов, малыш, обнюхал его руку. Стэн отдернул ее, отвернувшись под укоризненным взглядом Ньюна, и пошел в свой угол – поступь его была твердой, хотя чувства отказывались поверить в это.
Он не был тем, кого отправлял Ставрос.
Он сел на свое убогое ложе и взглянул на календарь, который он начал выцарапывать и который забросил. Прошлое больше не имело значения; важно было лишь то, что теперь у него будет достаточно времени, чтобы он действительно мог забыть.
Забыть письменность, забыть человеческую речь, забыть Кесрит. В его прошлом имелись пробелы, да и в настоящем их тоже хватало – взять хотя бы те ужасные и заполненные лихорадкой часы; а иногда его память выкидывала фокусы и почище – Стэн вспоминал какие-то вещи, которые казались слишком странными в этом корабле, в этом долгом путешествии.
Мрак, о котором говорил Ньюн, начал проглатывать это, ибо в нем не существовало меры, и направления, и причины.
Тем же самым куском металла, которым делал отметки, Дункан затер их, уничтожив записи.
12
Дни складывались в месяцы. Дункан проводил их, тщательно соблюдая распорядок, разбирая узлы машин, которые не нуждались в этом, и вновь собирая их – лишь бы быть занятым… играл в шон'ай, если Ньюн соглашался; запоминал бессмысленные цепочки имен и постоянно твердил про себя на хол'эйри слова, которым он недавно научился, занимая руки игрой узлов, которой Ньюн научил его, или на камбузе, или еще каким-нибудь занятием, которое пришло ему в этот момент в голову.
