Ваня был невысокого роста крепко сбитый и очень легко улыбающийся. Это качество оказалось решающим, когда в старом добром общежитии на площади Стачек на четвертом этаже в комнате номер 464 на стене появился плакат, где над довольно осклабившейся физиономией Ивана формата поздравительной открытки алела строгая надпись: «Wanted». Под фотографией имелось краткое описание разыскиваемого, причем самое большое внимание уделялось подпольным именам. Добрые друзья написали: «он же Ваньша, он же Ванадий, он же Белый клык, он же Скалозуб, он же ВИЧ и так далее». Каждый считал своим долгом приписать имя. Как-то подсчитали между делом и вышло порядка сорока восьми наименований, потом бумага кончилась. Самое интересное было то, что каким бы погонялом Ивана не называли, вокруг непременно догадывались, что речь идет об этом спокойном белорусском парне, а не о ком-нибудь еще. Особенностью его внешности были зубы, точнее — клыки. Они радостно обнажались из-под верхней губы, едва только Ваня начинал улыбаться. А это дело он очень уважал, за что все уважали его. Клыки были выдающиеся, как вампирские, только нестрашные. Ванька тоже был очень добродушен, но строг по отношению к домашним животным: всяким посторонним общежитским котам, беспризорным мышам и дико гадящим голубям. Больше на их этаже никого не водилось: тараканы вымерли, клопы убежали. Голуби по природной тупости своей продолжали вываливать центнеры гуано на козырек, который как раз опоясывал весь четвертый этаж — окно открыть было невозможно из-за «баррикад» снаружи. Иван, очень одаренный дрессировщик, привез из родных Бычих ненужный школьный гальванический элемент — крутишь за ручку, а с шариков молнии сыплются. Молнии он собирал на молниеотвод, который элегантно выводился на жестяной карниз. Соберутся мерзкие птицы на свою сходку, только начинают речи вести и давить из себя экскременты, а Ваня уже тут как тут: лениво крутанет свою гальванику и за окно посмотрит. Голубиный сходняк в полном составе поражался в самое сердце и падал вниз, прямо на головы озабоченным своими проблемами питерцам. Пришлось провести более десяти сеансов, прежде чем прореженное поголовье пернатых осознало, что дело-то не уха, на карнизе шайтан сидит и валит всех, особенно сизарей. Перестали на карнизе тусоваться. И вовремя, а то уже в общежитие начал наведываться озабоченный падежом птичек участковый милиционер. Делать ему больше, наверно, было нечего, только массовым убийством голубей заниматься. Да и гальванический элемент в школу нужно было возвращать.
Коты, забредавшие на четвертый этаж в тайной надежде обаять какую-нибудь милосердную студенточку и сожрать у нее месячный запас сосисок за один безнадзорный час, пока наивная хозяйка ищет молочко для котика, теряли свою наглую уверенность при встрече с Иваном. Они лихорадочно искали выход и находили его в женском туалете, куда, впрочем, зачастую захаживали и мужички, особенно после пивного давления на организм. Коты почему-то там приживались и выходить отказывались наотрез. Что их там так привлекало — осталось загадкой.
Ну, а мыши, после ночных гонок в упряжи из проволочек, зарекались ногой ступать на проклятый этаж. И к концу обучения Ивана даже нос свой в сухие хлебобулочные продукты в комнатах не сували.
Сейчас заматеревший «дрессировщик» добродушно скалил свои клыки на Шурика. Будто и не было этих полутора десятков лет, когда они встречались в последний раз.
— Кстати, — повернулся Шурик к жене. — Это Ван Дер Болт, Иван в простонародье. Мы вместе учились. Прошу познакомиться.
— А я Вас помню, — сказал Иван, осторожно пожимая протянутую руку. — Вы — Лена, учились где-то в «крупе» (институт культуры им. Крупской). Мы к вам на Бассейную на дискотеку по приглашению ездили. Шурик еще слайды свои крутил, те, что из «Пентхауса».
— Все правильно, только не «крупа», а «Герцена» (пединститут), ну да неважно. Но Вас я, простите, не припоминаю.
— Ванька тогда маленьким был и стеснительным, зато теперь — орел! Ты, кстати, какими судьбами здесь? — вмешался Шурик. — По-моему, ты по распределению в Беломорско-Онежском пароходстве работал. А сейчас чем занимаешься?
— Вон там моя супруга лазит, сейчас подойдет — представлю. Я теперь, как бы это сказать, диггер, только не городской, а … — Иван замялся. — А негородской.
— Это кто диггер? — спросила высокая женщина, подходя к ним. — Здравствуйте, я — Людмила. Мы по пути сюда заехали. Возвращались из Финляндии, решили на чудо посмотреть.
— Вы там живете? — поинтересовалась Лена.
— Да нет, мы живем на Чапаева, туда просто по магазинам ездили. Пока Ваня дома — катаемся иной раз. Он не диггер, он на голландцев работает, на буксирах. Два месяца дома — два месяца там.
— Шикарный график, — закивал головой Шурик. — А что насчет диггерства? Шутка?
— Да какое там диггерство! — махнула рукой Людмила. — Уедут с Сусловым, да пьяными по катакомбам ползают. Отдыхают от семейного быта. Вы Суслова знаете?
— Если Шуру — то да, — попытался заговорить Шурик, но Людмила его ловко перебила.
— Конечно — Шуру. Он тоже с вами учился, правда немного пораньше. Тоже моряком работает. На каких-то норвегов. Съездят они куда-нибудь, извозятся все в грязи, потом друг перед другом хвастаются: кто больше черепков насобирал. Уже на лоджии места нет от трофеев. Ну да ладно, я не против, — она приобняла молчаливо улыбающегося Ивана. — Лишь бы семью содержал. А он — настоящий кормилец! Ванечка!
Шурик с Иваном отошли к ладье под предлогом тщательного осмотра. Людмила увлекла разговором Лену. Та только кивала головой.
— Ну как дела вообще-то? — спросил Иван и мимолетом осторожно погладил древнюю ладью.
— Да, знаешь, работаю в одной организации. Офис в Питере на Большой Морской, живу здесь, езжу в командировки. Нормально, интересно, но…
— В этой стране всегда есть «но», — пожал плечами Иван, вытащил сигарету и закурил. — Насколько помню — ты не куришь. Поэтому и не предлагаю. Здесь у нас образовалась, наконец-то, истинная демократия. Из телевизора прогнали оппортунистических комсюков, Жирик перестал буянить, боится за свое благополучие, лишь брыкается иногда по старой памяти, УК РФ и тот с комментариями популярного юриста по совместительству президента страны, как отписал Кивинов в «Ночь накануне». Не читал?
Шурик отрицательно помотал головой.
— Ладно, как говорится у нас на флоте: «Хуже, чем в России и Украине только в Америке», — Иван хотел, было, запулить окурок в воду, но передумал и запихал в спичечный коробок. — Что за пургу про этот раритет тут говорят! Главное, не понимаю — зачем врать-то? Растащат местные вахлаки по досочкам — это неизбежно, но придумывать серийное строительство в Лодейном Поле! Сам-то что думаешь, как бывший корабел?
— Думаю, что неспроста Ладога вытолкнула нам такое богатство, — Шурик тоже потрогал лодку за борт. — Сделана из сосновых досок, набор из цельных стволов с корнями, причем.
— А сколько досок? — невинно поинтересовался Иван.
Шурик на него внимательно посмотрел и улыбнулся.
— Ну ты даешь, Ванадий! — сказал он. — Из ста, конечно. Корма — березовая, чтобы легче, наверно, была. Руль — дубовый.
— А весла — из рябины, — добавил Иван. — Только сейчас понял, что несколько плотно связанных между собой рябиновых стволов — самые гибкие и прочные в мире весла. След огня на корме. Что мы имеем?
— «Наконец-то Сампо в лодке, В лодке пестрая та крышка. Челн мужи толкают в море, На теченье — стодощатый. С шумом в воду челн спустился На течение боками». Ваньша, ты откуда, дитя полесья, «Кантеле» знаешь?
— Сорок вторая руна, Шурик, — сощурил Иван один глаз. — Так в Карелии любой школьник знает — в школе преподают. Вот я и готовился, чтобы сюда перебраться, читал, учил, смотрел картинки.
— Это точно, в школах преподают, — усмехнулся Шурик. — Наследие предков. Народ, не знающий своего прошлого, теряет будущее.
— Вот и я думаю, что эта ладья — найденный Вяйнямёйненом челн, на котором они вывезли свое Сампо. Только не очень довезли: пришлось биться-рядиться, в итоге крышку сперла старуха Лоухи, а сама мельница разбилась на множество кусков, кои потом Вяйнямёйнен собрал в лучшем виде. Сампо была горячей мельницей, жгло вокруг себя все, не даром ее держали в медной горе. Вот и обуглилась корма. Да еще и старухины пособники пошалили, пытаясь отбить. Красиво, правда?
— Разбилось, говоришь? — Шурик почесал у себя над ухом. — Да, романтично и символично. Так, а что мы имеем по самой этой мельнице?
— «Сампо новое уж мелет. Крышка пестрая готова: И с рассвета мелет меру, Мелет меру на потребу, А другую — для продажи, Третью меру на пирушки». Так, вроде бы, в десятой руне.
— Точно! Но не еду же она мелет, в самом деле. Раньше говорили: «У каждого своя мера», «Знай свою меру». Мера — по большому счету гора на севере, которую все видели издалека. И она определяла манеру поведения. Значит, Сампо ни много, ни мало — была лучшим советчиком как поступать, как себя вести. Сампо — это заповеди. Ваньша, ты гений.
