— Кто посягает на мою честь? — спросила Елена.
— Само присутствие в том вертепе, матушка, — ответил Василий.
Ещё два дня Елена пребывала в замужнем одиночестве и не теряла присутствия духа только потому, что была в окружении любезных ей россиянок. Боярыни знали, как утешить Елену. Да и то сказать, Мария Ряполовская и Анна Русалка у самого мрачного человека высвечивали улыбку своими искромётными нравами. А как‑то к вечеру Мария и Анна принесли от Ильи поклон, который передал им Микола Ангелов.
— Мается он, матушка. И тебе бы готов служить, не жалея живота, да всё государеву и батюшкину опалу переступить не может и прячется от лихих слуг Прокофия.
— Что прячется, я знаю, и волю преступил — ведаю, а по–иному из Москвы бы не вырвался, — ответила Елена и в порыве душевной нежности призналась: — Люб он мне, славные боярыни, и ежели бы не батюшка мой, государь, была бы я его счастливой семеюшкой.
Как заговорили в покоях о Ромодановских, так словно напророчили. На другой день к вечеру на дворе Нижнего замка появились три экипажа, в которых примчали сам князь Василий Васильевич, его супруга Пелагея и сын Федяша. Елена вышла из замка встретить нежданных гостей.
— Княже свет Василий Васильевич, уж не минуя ли волю моего батюшки в Вильно пожаловал?
— Если бы так, государыня Елена, на душе меньше бы маеты было. Довлеет надо мной воля государя, и оттого вдвойне тягостно, — ответил князь.
Елена заметила, что он сильно постарел, синь под глазами залегла, борода вся в изморози, глаза, раньше твёрдые, беспокойно бегали. Она утешила его:
— Ты, княже Василий Васильевич, взбодрись. Коль по воле батюшки, здесь ты отогреешься душой. И Власьевна твоя в чести будет.
— Государева служба везде хороша. А мне бы волю… Упрятал бы сына–отступника в клетку и укатил бы с ним в Заволжье. Там бы и себя и его в монастырь убрал, — с печалью в голосе пооткровенничал князь. — Однако прислан к тебе на прожитие, государыня, и разговору тому конец.
— Супротив ничего не скажу. Служи, свет Василий Васильевич, во благо державе. А устройству твоему Дмитрий Сабуров поможет. Правда, не взыщи, хоромы здесь не ахти какие, — ответила Елена и с новой тяжестью на душе вернулась в замок.
Великий князь Александр спустился в Нижний замок лишь на пятый день своего супружества. Он был весь какой‑то болезненный, сутулился. На лице и в помине не осталось того румянца, какой щедро наложил на щёки князя некий художник. Портрет своего супруга Елена хорошо помнила и потому спросила:
— Не болен ли ты, мой государь?
Князь Александр смутился и не знал, что ответить. Елена поняла его состояние, но пока не приложила усилий, чтобы облегчить участь виновного. У неё были причины негодовать на супруга, однако жгучего желания обвинить его в нечуткости, в нарушении свадебного чина не было. К тому же, понимая неизбежную волю судьбы, Елена не хотела раздражаться, отчего потом нелегко избавиться. Потому, выдержав достаточную паузу, отметив, что супруг не скоро придёт в себя, она сделала первый шаг навстречу и сказала с улыбкой:
— Мой государь, надеюсь, что ты сегодня же избавишься от всех болезней, если они у тебя есть, и мы с тобой хорошо проведём время.
Елена приблизилась к Александру и подала ему руки. Он взял их, склонился и поцеловал одну за другой. А когда поднял лицо, Елена заметила, что оно меняется, с него словно сходила пасмурная осенняя хмарь, глаза оживали, появилась ответная улыбка, обнажившая ровные белые зубы. Он наконец обрёл дар речи.
— Спасибо, государыня, что поняла мою боль. Я ведь шёл к тебе с покаянием, да не знал, с чего начать свою исповедь. Теперь я вижу, что прощён, и не буду ворошить сопревшую солому.
Александр посмотрел на Елену внимательно, будто увидел впервые. Её открытое, прекрасное лицо, большие тёмно–карие глаза, алые губы с каждым мгновением всё больше согревали его озябшее сердце, и он уже казнил себя за то, что потерял столько дней, находясь в отчуждении. А ведь ему было дано обнять эту россиянку, потому как она его супруга перед людьми и Богом, у него есть право ласкать её и говорить нежные слова. Он забыл о своих вельможах, которые стояли за его спиной и о чём-то шептались, снова сказал покаянно:
— Без меры виноват перед тобой, моя государыня, бесы вселились в меня и толкнули на грех. Много их было да скопом терзали душу и плоть. Кое‑как избавился. Простишь ли? — не выпуская рук Елены и сжимая их, спросил князь.
— Конечно, прощаю, мой государь, ведь ты уже покаялся. Да и вины твоей в том мало, что задержался в Верхнем замке, — довольно громко ответила Елена, считая, что её ответ Александру должны слышать его придворные вельможи.
Паны морщились, пожимали плечами, продолжали перешёптываться. Княгиня поняла, что они ждали от неё проявления гнева, обиды, злости, чего угодно, но только не прощения за грубое нарушение брачного договора. Уразумели они и упрёк в свой адрес, и никто не отважился возразить государыне.
Слышал за спиной «мышиную возню» и Александр. В это мгновение ему захотелось насолить своим вельможам, которые с первого часа после его венчания так старательно вбивали клин раздора между ним и супругой. Он, как и Елена, громко и сердечно произнёс:
— Я благодарю Пресвятую Деву Марию за то, что она послала мне в супруги доброго и прекрасного ангела.
— Ты великодушен, мой государь. Поди, страдал, ожидая меня, когда я не отозвалась на твоё приглашение, — заметила Елена.
— И верно поступила, — ответил великий князь. — Тебя вразумил сам Господь Бог. Там, в Верхнем замке, тебя ожидало бы великое разочарование. Но всё позади, всё позади.
У Александра прошла скованность, улетучилось чувство вины. Он увидел, что Елена не испытывает жажды отмщения за нанесённую обиду, и ему захотелось побыть с нею вдвоём, без помех любоваться её нежным лицом, слушать её мягкий и тёплый говор. Ему нравилась русская речь, и он сам говорил по–русски неплохо, потому, счёл он, им легко понимать друг друга. Повернувшись к своему канцлеру, гетманам и наместникам, Александр сказал:
— Вы вольны идти в трапезную, а у нас с государыней державный разговор.
Вельможи согласно покивали головами, и Влад Монивид направился в трапезную, где дворецкий Дмитрий Сабуров уже распорядился накрыть столы. Великий князь взял свою супругу под руку и повёл её в верхние покои. В небольшой зале перед спальней Елены их встретили боярыни Мария и Анна и боярская дочь Палаша. Елена представила их Александру, и они, откланявшись, покинули залу. Супруги остались вдвоём. Первой нарушила затянувшееся молчание княгиня Елена:
— Мой государь, поведай о себе хоть немного. Есть ли у тебя братья, кроме короля Ольбрахта, сёстры? Может, о державе что‑либо скажешь?
Александр не был готов к такому откровенному разговору и почувствовал смущение, скованность. Никакого державного разговора он вести не хотел. Он счёл, что Елене будет неинтересно слушать о его взаимоотношениях с польским королём, братом Яном Ольбрахтом. И с младшим братом Сигизмундом они не понимали друг друга. Между братьями не было открытой вражды, но и добрый мир не согревал их братские узы, особенно со старшим братом. Ольбрахт был человеком жёсткого нрава и постоянно навязывал Александру свою волю, учил жить по–польски, презирать всё русское, вольничал на южных землях Литвы, разорял русские селения. Нет, нечего ему было сказать о братьях и об отношениях двух держав. Однако и о жизни в Литве Александр мало что мог поведать. Ведь он только числился государем Литвы, но не властвовал над великим княжеством, не управлял им. Всё это делали паны рады, наместники, гетманы. Даже во время войн великому князю отводилась самая малая роль. Ему было дано лишь умереть со своими рыцарями на поле брани, но не командовать ими. Этим занимались прославленные гетманы Николай Радзивилл, Ян Заберезинский, граф Хрептович, князья братья Друцкие. Что же, об их подвигах рассказывать супруге, о том, как они воевали Русь? Конечно, у Александра было положительное начало для разговора: ведь это он добился прекращения войны с Русским государством вскоре после смерти батюшки, великого князя Литовского и короля Польского. Однако и этот разговор был некстати, и Александр терзался от затянувшегося молчания. Чтобы хоть как-то скрыть свою неловкость, избавиться от скованности, он встал с кресла и подошёл к окну.
Между тем это молчание сыграло большую роль в том, чтобы Елена лучше поняла нрав своего супруга. Его смущение перед нею, его безмолвие говорило о том, что у Александра оставалась ещё совесть, что у него добрая душа, боязнь показаться неправедным, дерзким болтуном. К тому же он, как почувствовала Елена, уважительно относился к женщинам, не считал их своим «подножием». Этому должно было радоваться — и радоваться вместе. Елена с присущей ей живостью сделала первый шаг навстречу сближению. Она подошла к окну, взяла Александра за руку, усадила его на обитую бархатом скамью, привезённую из Москвы, сама села рядом и бодро сказала:
