— Зачем ты внял домоганиям московского князя и привёл в Вильно десять сотен воинов?
— Так записано в договорной грамоте, — оправдывался Заберезинский.
— В Смоленске потребовал бы от Елены отправить воинов домой. На нашей земле мы властны распоряжаться по–своему. К тому же мы не собираемся никого пугать русским войском. Что подумает магистр Ливонского ордена, что скажет шведский король?
— Ты, канцлер Влад, не знаешь нрава государя Ивана. Он вдогонку послал бы рать и до Вильно дошёл бы. Потому его лучше не гневить, — миролюбиво отвечал Ян Заберезинский.
— А я говорю так: он не посмеет отныне угрожать нам, если дорожит своей дочерью, — горячо заявил Монивид.
— Не посмеет! — дружно закричали вельможи, слушавшие перепалку канцлера и гетмана.
Даже князь Михаил Глинский проявил горячность:
— Вельможные панове, позвольте мне выпроводить московитов за рубеж! Мои шляхтичи сделают это с радостью во имя Святой Девы Марии.
Однако этот самый богатый вельможа Литвы и Польши сказал всё для красного словца. Нет, он не собирался выгонять из Литвы русских воинов, он вынашивал особые планы на будущее, и они были связаны с Русским государством. О планах Михаила Глинского пока в Литве никто не ведал, и вельможи охотно согласились с ним.
— Мы благословляем тебя, князь Михаил, — ответил Монивид, — и дополним ряды твоих шляхтичей нашими.
По мере того как вельможи угревались хмельным, страсти разгорались. Уже вечером того же дня, когда Елена и Александр удалились в спальню, паны рады сошлись в мнении о том, что вместе с ратниками княгини надо выпроводить из Вильно и всех её приближенных.
— Нет нужды держать их здесь. Пусть в Нижнем замке служат наши шляхтичи. Им надо хлеб добывать. К тому же видите, что сегодня произошло: государь уже не с нами, а завтра он забудет и о своём народе, — с жаром говорил канцлер Монивид.
Первым с ним согласился виленский епископ Адальберт Войтех:
— Господь не простит нам, если схизматики [18] московиты будут стоять близ государя и государыни, и мы не добьёмся того, чтобы Елена вошла в лоно католичества. Помните, если великая княгиня останется в православии, нас ждут неминуемые беды. Изгоним её окружение, и нам легче будет добиться, чтобы она приняла веру римского закона. Я со своей стороны потребую от рады и от великого князя закрыть православные храмы в Вильно и по всему великому княжеству.
— Мы с тобою, святой отец! — громко выкрикнул граф Витус Хребтович. — Долой схизматиков!
Все эти беснования первых вельмож Литвы велись в хмельном угаре, и, казалось бы, на другой день их предадут забвению. Ан нет, жажда очистить Вильно от всех придворных Елены, от её ратников и дворни становилась навязчивой настолько, что окружение великой княгини никто уже больше не мог терпеть.
Однако час изгнания россиян из Вильно наступил по ряду причин не вдруг, и в Нижнем замке жизнь пока текла по русским законам и обычаям. После вечерней трапезы, которая была сочтена князьями и боярами за свадебный пир, Елену и Александра проводили в спальню. В великокняжеских российских родах сей обычай не нарушался веками. На Руси в первую брачную ночь великих князей очевидцы — бояре и боярыни — стояли возле глазниц в тайных каморах и наблюдали за тем, как тешились венценосные государи со своими избранницами. И каждый раз сии очевидцы были свидетелями различного сотворения брачных единений. Они радовались и торжествовали, если видели, как дружно тешились молодые супруги. И то сказать, у той радости была державная причина. Боярыни в каморах тайными наговорами желали юной государыне понести сына. А сивобородые бояре вдохновляли молодого князя быть витязем ночной утехи.
В Вильно обычаи были другие, и потому в спальне княгини не было глазницы — не посмотришь ночную утеху. И тайной каморы с наушницей тоже не было. Да и толпиться в зале близ спальни молодых новобрачных также не было принято. Оттого придворным Елены не оставалось ничего другого, как пользоваться слухами, кои могли им донести мамки–боярыни и сенная девица. Тут уж им бы не простили, если бы они скрыли подноготную брачной ночи.
Увы, когда утром Мария Ряполовская пришла с ночного бдения от государыни в свою опочивальню, вид у неё был скорбный. Она сказала супругу с печалью, немногословно:
— Вот те крест, батюшка родимый, неспособен князюшка Александр владеть плотью матушки Елены. И не было всю ноченьку ни стона, ни вскрика государыни от потери девической чести.
Князь Ряполовский поверил в сказанное супругой без сомнений.
— А по–иному и не могло быть. Упился он до смерти, поди.
Появившись чуть позже пред вельможами, князь Василий лишь развёл руками и с болью поведал:
— Убогим супругом наделил Господь нашу государыню, и как пойдёт их жизнь далее, никому не ведомо.
Князья и бояре угрюмо промолчали, лишь тяжело повздыхали.
Сама Елена отнеслась к тому, что случилось в первую брачную ночь, спокойно. Она знала, что должна отдаться во власть супруга, в том она и перед Богом дала обет. Но ежели он не взял её, это ещё не значило, что он не способен проявить мужскую силу. Просто у них не было пока сердечной близости. Ни она не любила Александра, ни он, надо думать, не успел полюбить её, потому его и не повлекло на близость. Размышляя над минувшим в брачную ночь, Елена ненароком подумала, что, если бы рядом с нею оказался князь Илья, всё было бы по–другому. Они сумели бы разжечь огонь страсти так, что невозможно было бы его затушить. Скорее всего, призналась она себе, мысли о любом князе Илье и помешали ей помнить о супружеском долге. По–иному Елена нашла бы в себе силы разбудить в супруге жажду телесной близости, а потом, глядишь, пришла бы и сердечная близость. «Да придёт», — решила Елена на исходе ночи и крепко заснула.
Однако у Александра эта ночь прошла болезненно и без сна. Он хотел исполнить свой долг, но какая‑то сила сковала его, и он был не в состоянии протянуть к Елене руку, погладить её по плечу, коснуться талии, уж не говоря о чём-то более желанном. Руки его налились свинцом, и от них веяло холодом. Он пытался согреть ладони, дышал на них, прятал меж ног, но ничто не помогало. Его угнетала мысль о том, что такими ледяными руками он лишь испугает Елену, она, чего доброго, сбежит из постели. Но не только его руки и ноги были холодны — он не чувствовал притока крови к тому, что составляло мужское достоинство и начало. Там тоже царил холод. «Почему это? За что мне такое наказание? Боже, помоги, к тебе взываю!» Но ни у Бога, ни у самого князя ответа на эти вопросы не было. Мучительные часы тянулись медленно, словно время замыслило продлить его муки. Горькие размышления привели наконец Александра к выводу: его бессилию одна причина — торжество бесовского зелья над плотью.
Господи, сколько же он выпил хмельного за свою короткую жизнь! Нет, он не жалел о том. Бражничая, он всегда испытывал наслаждение и душевный полет, как сокол. Во всех затеях и потехах под хмельным духом ему было море по колено. А уж в состязании, кто кого одолеет в питии, ему не было равных. Разве что канцлеру Владу он уступал иной раз, но у того была утроба, похожая на винную бочку.
Уже близко к утру к Александру пришла спасительная, но и кощунственная мысль: хватануть ковш хмельного. Вот тогда уж, счёл он, вспыхнет огнём озябшая душа, руки нальются теплом, исчезнет страх, чадо детородное разогреется и он обнимет, приласкает любезную супругу. А потом начнётся торжество плоти. Он поверил, что всё так и будет. Как прекрасно всё завершится! И всего‑то для этого нужно подмять под себя клятвенное обещание. Совсем пустяк — нарушить клятву. Можно ли это сделать ради блаженства, ради исполнения супружеского долга, может быть, ради исполнения желаний супруги? Ведь она, поди, жаждет этого? Конечно же, можно. Сам Господь Бог благословил бы.
Александру оставалось лишь решить, как осуществить задуманное и добыть кувшин вина: ведь при нём не было даже кастеляна, слуги, холопа, кто бы сбегал в погреб за хмельным. От этой безысходности порыв медленно угас, словно ветер в густой чаще. Александр отвернулся от Елены, и всё его долгое напряжение выплеснулось наружу. От жалости к себе он тихо заплакал. Сам того не ведая, он пролил очистительные слёзы. Они не расслабили его, а наполнили грудь здоровой злостью на себя, на своих вельмож. Он дал себе слово освободиться от их опеки, вырваться из их цепких лап, встать властно над ними, как и положено государю–самодержцу. «Долой порочную мягкотелость! Я буду жесток с ними!» — шептал великий князь, поднявшись с ложа и покидая прекрасную Елену, чтобы вернуться к ней обновлённым. Он наскоро оделся и ещё задолго до рассвета покинул Нижний замок. Он шёл в Верхний замок с распахнутой грудью. Было морозно, ветрено, зима ещё не хотела уступать весне свои права, но князь не ощущал холода. Руки, ноги, сердце — всё было горячим, всё жаждало боя, сечи. Теперь для этого оставалось сделать совсем немного: бросить своим жестокосердным, властолюбивым панам вызов. Он отважился, не мешкая, поднявшись в Верхний замок, разбудить всех обитателей боевым рогом. Пока князья, гетманы, шляхтичи сбегаются на замковую площадь, он облачится в латы, сядет на боевого коня и скажет своим подданным…
