Этим многоопытным послам не нужно было указывать на неблаговидные поступки князя Александра. Они ещё в первый день появления в Вильно насмотрелись на ущемления достоинства великой княжны Елены. С чего это князю Александру вздумалось уехать в Верхний замок, а великую княгиню, словно нежеланную гостью, поместить в Нижнем замке, который скорее приспособлен для временного приюта гостей или охотников? Взвесив всё, что было совершено за минувшие дни, Александр понял, что не имеет права размахивать руками и поднимать кулаки. Если ему грозило бесчестье, то в этом виноват он, и только он. У него не было и малого повода отвергнуть обвинения, оставалось признать себя виновным. Но как шагнуть на помост, как склонить голову и сказать: «Секите её, я виновен? »
И в этот момент отчаянного борения с собой Александр получил неожиданную поддержку. К его руке, лежащей на колене, прикоснулась рука Елены, и князь ощутил крепкое и многократное пожатие. Рука супруги словно говорила: «Держись, я с тобой!» Александру стало легче. Он не один, та, которую он выбрал себе в жены, милосердна и не намерена рвать брачные узы. Стоило ему лишь встать и признать свою вину, как такие же милосердные русичи — ведь только таких Елена могла взять в своё окружение — простят его и помогут вырваться из паутины, коя опутала его в Верхнем замке. Он так и поступил. Погладив руку Елены, Александр встал и сказал:
— Истинно справедливо вы меня судите. Виновен я пред супругой, Богом данной. Зачем мне было неделю предаваться греховодству? Но я не муха, кою можно опутать паутиной. Отныне рву её и буду пребывать в чистоте жизни…
Князь Александр долго не мог остановиться. Самобичевание казалось ему искренним, но глаза его жадно взирали на стол, где высились кувшины с вином и братины с медовухой. Душа и разум Александра были в разладе. Разумом он понимал, что если не произнесёт клятвенных слов, не заверит сидящих московитов в том, что ступил на путь очищения от скверны и рвёт путы панов рады, то порвутся слабые узы супружества и князья–бояре исполнят волю государя всея Руси и отторгнут от него Елену. И он заверил их, приложив руку к сердцу:
— Молитвою себя очищу от скверны и от панов рады, всех вельмож своих приневолю к очищению. Да не быть мне великим князем, если клятву свою нарушу!
Говоря высоким слогом, Александр испытывал душевное жжение и муки. Нутро умоляло добавить к малой толике выпитого вина ещё хотя бы один глоток, требовало прикоснуться к хмельному в последний раз. Рука сама потянулась к чаре, и взор его уже ласкал серебро.
Сидевшие за столом бояре и князья поняли в сей миг, что всем заверениям литовского государя грош цена. Знали они и в своей среде подобных лжецов: ныне они на коленях умоляют простить их за чрезмерное питие хмельного, назавтра вновь лакают тайком от ближних, потом божатся, что «бес попутал». Между тем схватив чару с крепким мёдом, Александр торжественно сказал:
— А этот последний кубок выпью за то, чтобы между мною и моей государыней, прекрасной Еленой, воцарились мир и согласие. Наполните и вы свои кубки, радетели чести государевой, и я поверю, что прощён.
— Знамо, повинную голову меч не сечёт, — отметил князь Ряполовский и тоже потянулся к кубку.
И все сидевшие за столом расчувствовались и подняли свои кубки, и своё слово сказал князь Василий Ромодановский:
— За мир и единодушие в этом замке, в этом покое.
Россияне дружно встали и, когда отзвенело серебро кубков, единым духом опорожнили их. Все принялись за трапезу, потому как были голодны.
Утолив жажду души, Александр, на удивление послам, больше не притрагивался к хмельному. Было дано повеление дворецкому Дмитрию Сабурову не принимать никого из вельмож, пребывавших в Верхнем замке. Вскоре же после знаменательной трапезы послы Ряполовский и Ромодановский преподнесли Александру многие богатые дары от Ивана Васильевича. Слуги раскладывали перед великим князем бобровые и собольи шубы, шитые золотом кафтаны, куньи шапки, унизанные драгоценными каменьями. Елена сама поднесла Александру и надела ему на шею большой золотой нагрудный крест на тяжёлой золотой цепи с католическим знаком.
— Я почитаю твою веру, государь, — сказала она, спрятав на груди князя крест.
Княгиня Елена в этот день воспрянула духом. Её прекрасное лицо светилось радостью, глаза излучали тепло. Князь Александр любовался ею, не смущаясь, и испытывал желание прижать её к себе, уединиться с нею от вельмож, от слуг и взять то, что дано ему Богом, ощутить свою мужскую власть над супругой. Тогда она не будет смотреть на него с вызовом. Да–да, он чувствует в её взоре торжество. Ведь это благодаря ей он дал обет не брать хмельного зелья в рот.
Елена и впрямь радовалась своей малой победе, однако она ещё присматривалась к Александру, словно не верила в победу и не была готова ответить взаимностью на его призыв. Ей показалось, что перемены в Александре слишком скороспелые и потому непрочные, и она старалась держать супруга на расстоянии. И ещё ей захотелось возвеличить себя в глазах великого князя. Она знала, что он беден, так пусть же узнает, насколько она независима от него своим богатством, насколько может быть полезна державе. Лишь только дары её батюшки были поднесены Александру, Елена подумала, что пора показать супругу своё состояние и приданое, которое привезла на многих десятках возов из Москвы. Она обратилась к князю Ряполовскому:
— Княже Василий, не пора ли нам открыть моё достояние и показать супругу, с чем приехала его жёнушка?
Князь Ряполовский и словом бы не посмел возразить государыне, если бы не знал о той гнильце–червоточинке, которая жила–развивалась в Александре. Позже о великом князе Александре Казимировиче сказали: «Помимо весьма ограниченных способностей, отличительными чертами Александра были слабоволие и расточительность». Князь Василий не хотел в этот день
преподносить любезной государыне горькое питье, но всё-таки собрался с духом и как можно мягче ответил:
— Ты, государыня–матушка, ноне распахнула свою душу и показала супругу более ценное достояние, нежели то, что в возах. Пусть твой государь будет доволен тем, чем дано ему обладать от Бога.
— Господи, княже, ты хочешь сказать, что твои сомнения не рассеялись, что всё это игра? Но ведь государь дал слово, что больше не возьмёт в рот ни капли хмельного.
— Я был бы счастлив, прекрасная лебёдушка, ежели бы у меня не было сомнений. Истинно говорю: глубоко вторглись в душу твоего супруга проклятые бесы, и когда ты их изгонишь, неведомо. Порою бывает, и жизни на то не хватает.
— Вот напасть! — воскликнула огорчённая Елена.
— Да уж куда хуже, — отозвался князь Василий.
— Что ж, придётся повременить жить с душой нараспашку, — с горечью призналась Елена.
Этот разговор государыни и князя возник в те минуты, когда Александр примерял дары Ивана Васильевича. Все шубы были ему впору, все шапки — к лицу. И пока Александр примерял кафтан на меху, князь Василий Ряполовский высказал Елене свою обеспокоенность по поводу воинов–русичей и всей дворовой прислуги:
— Ты, государыня, обговори с супругом, как быть с нашими ратниками и челядью. Не дали нам литвины места в службах при замке. Кое‑как сами нашли в амбарах и сараях убогий приют, где ратники и дворня мёрзнут. А кони так и вовсе в тесном загоне ютятся.
— Тебе бы сразу меня уведомить или дворецкому сказать, — упрекнула Елена Ряполовского. — Как можно грешить на беду ближним!
— Каюсь, государыня, виновен, но дворецкий тут бессилен. Да и тебе не хотели добавлять печали. Опять же в договорной грамоте всё обсказано–расписано, — пояснил князь.
Василий Ряполовский не признался, что пытался проникнуть в Верхний замок и встретиться с канцлером Монивидом или с кем‑либо из подскарбиев, поговорить с ними обо всём, что касалось воинов, челяди и коней. Но шляхтичи, кои стояли стражами при Верхнем замке, и близко не подпускали Ряполовского к воротам крепости. Теперь великий князь был рядом, к нему даже он, князь Василий, мог подойти и сказать, чтобы разместили ратников и дворню пристойно.
Однако князь Василий не знал одного обстоятельства. Пока государь давал в Нижнем замке обещания изгнать из себя беса винолюбия, в Верхнем замке во время застолья была решена судьба русских ратников и большинства придворных людей и прислуги. Волю к тому проявил после встречи с епископом Адальбертом Войтехом канцлер Монивид. Он даже обвинил полоцкого наместника Яна Заберезинского в том, что тот дал в Москве согласие ввести в Литву настоящее войско.
— Зачем ты внял домоганиям московского князя и привёл в Вильно десять сотен воинов?
— Так записано в договорной грамоте, — оправдывался Заберезинский.
