Тогда я пошел в соседнюю комнату, взобрался на стол, привязал веревку к крюку, на котором висела люстра, и сунул голову в петлю. Но в последний момент я замешкался, принявшись размышлять: куда я попаду, в ад или все-таки в рай.
Приятели, почуяв неладное, ворвались в двери и сдернули с моей шеи смертельную петлю. Я лягался. Выскользнув из их рук, я побежал по коридору, влетел в чью-то комнату и забился под кровать. Все попытки вытащить меня оттуда кончились неудачей. Я рычал и кусал их за пальцы. Друзья решили пригласить медицинскую помощь. Через определенное время дюжие санитары, опытные в таких делах, выудили меня пожарными баграми из моего убежища, стиснули локти и поволокли по коридору, по ступеням, и вниз, во двор, под моросящий дождик, к дожидающейся там машине с крестом. Все было кончено.
ЖЕЛЕЗНЫЙ
Я думаю, почему это так получается — казалось бы, и весна, и должно быть светлей, а тяжело, хоть вешайся. Можно вешаться в шкафу, чтобы не подглядели в специальную просверленную для надзора дырку. Но найдут ведь, облагодетельствуют, вынут из петли, вызовут ноль три. Тук-тук, кто здесь живёт? Каморка, я, дом восемь, на верхнем этаже. Когда появляюсь в коридоре, шушукаются.
— Кочерга гулять вышла.
Фаина прикусывает жало, муж её проскальзывает по стене и прячется в туалете. Булькает борщ. Он состоит из мяса и костей. Муж её — шофёр продуктового магазина.
Угрюмые книги. Не хочется сегодня торчать дома!
Пахнет сырым бетоном и тряпкой.
— Минутку! — говорит Алла. — Моя кровь дома?
— Кашлял.
Свет слепит, отражаясь от лба. Оказывается, уже час. Надо на Большую Пушкарскую. Надо как напильник. Для чего и на Пушкарскую. Напильники забрать. Он мои напильники не съест. На углу Ковров.
— Далеко? — спрашивает Ковров и вертит пальцами.
— Так. Гуляю.
— Так гуляет! Тут одно место, — и тянет меня за рукав.
Фургон перевозки почты переезжает трамвайные рельсы.
Водосточная труба выплёвывает на асфальт свои ледяные внутренности. Симулируя сумасшествие, психи проглатывают ложечки.
— Срежем через дворы, — предлагает Ковров. — У меня, кстати, руки чистые, мылом мою.
— Причина не в мыле.
— А в чём?
— Тебе не понять.
В чердачном оконце вспыхивает электросварка. Через три двора — на Кропоткина. Зря я иду за Ковровым. Знаю, что зря, а иду. Скоро Пасха.
— Предупреждаю сразу, — говорит Ковров, — девка — зверь.
Я думаю вот что: лестницы — как поезда. Ковров жмёт звонок в квартиру, словно хочет выдавить глаз. Упав, хватаюсь за перила. Ковров смотрит на меня загадочно, сверху вниз, покачиваясь на своих итальянских лодочках.
Курят, немытые окна, на кухне сжигают цыплят. Рыжая девка ставит стул и наливает штрафной стакан.
— Закосеет!
Слюнки текут, как у подопытной собаки Павлова. Галинка суёт гантель и тарелку с металлической стружкой: хряпай, кочерга, ломом будешь!
Спускаюсь по ступенькам и думаю: ну что я за человек? Какая дурь затащила меня за Ковровым? Шёл бы себе за бессмысленными напильниками на Пушкарскую.
ЦЕНТР
Лежу, непомерно вытянутый в длину, гулкий, как коридор, и во мне голоса, шаги. Сам иду, коридор знаком, и справа, и слева таблички, на каждой: ЦЕНТР.
Я читаю: не те центры. Того, что нужен, здесь нет. И опять блуждаю по бесконечному коридору, путешествую в лифте, и везде: шаги, шарканье. У меня папка.
Я не уверен в их сходстве, они отнюдь не братья. Я мог бы перечислить их различия по пунктам, загибая пальцы. Новый поворот — очередной пункт в различиях. Сколько я загнул пальцев, столько машина сделала поворотов, удаляясь и удаляясь от центра к окраинам. Прекратить! Они, как две братские капли дождя на лобовом стекле. Словно в игре, выкидываю все пальцы.
Козырная десятка накрыла город. Стремительно лечу к центру.
Стоп. Грязно-серое здание, в окнах — мрак, иду, ноги-свинец, лестница, окурки. Шестой. На площадке детская коляска, в коляске кукла с оторванной головой и пачка старых газет. В темноте белеет табличка: ЦЕНТР.
Распахивает зверского вида бородач, шрам через харю. В руках короткий автомат.
— Только не в живот! — кричу ему.
Он буравит мой пуп огненным сверлом.
СУББОТА
Суббота, окно дует. Ворона, сев на мусорный бак, раскидывает по двору бумажки. Капли, методичные, как время…
— Где это я? Хлебозавод?
— Какой хлебозавод? Смотри!..
Безлюдный бульвар. В звонкой бочке сердце заведено на смерть. Мясник глядит из-под складок красного мяса:
— Марш в машину!
Дом, садик, решётка. Четвёртый этаж. Нетерпеливый звонок.
— Открывай!
Лязг запоров. Старик видит и пытается захлопнуть. Молот обрушивается ему на голову. Грохочет костыль. Лежит в прихожей, ощерясь искусственной челюстью.
— Пожалуй, и к лучшему, — мясник в кресле, бобровая шапка, полушубок расстёгнут, покачивает лакированным рылом на рифлёной подошве.
— Дует. Закрой окно! — приказывает мне. Я боюсь шагнуть. Луна — как серебряный выстрел. Я сыграл роль, секунды мои сочтены. Кто-то, скрипя, проводит по стеклу пальцем. Омерзительный звук.
Бегу на мороз. Там встречает балаболка-очередь. Чурбаки лежат на снегу. Или трупы? В машине пусто, дверца раскрыта, рой пуль.
Смотрю в ужаленное лобовое стекло: бегут, накренясь, коробки. Поворачиваю, мчусь по проспекту. Всё позади. Уношусь в ночь по пустынной автостраде.
ДЕНЬ ФЛОТА
Воскресенье, июльский день. Взял газету: строй матросов на праздничной палубе, офицеры в белых перчатках, с кортиками, адмирал-орёл, рука у козырька.
Невский затопила орда моряков в белых праздничных рубахах. Братва шумно стремилась к набережной, над садом плыл золотой адмиралтейский фрегат.
Пошёл за матросами. Свои в доску, в тельняшку, бурные, в бескозырках.
— Куда, бомбовоз? — нагнала шлюха. — В бега?
— Га-га-га! — грохнули матросы белозубым смехом. Чёрные змейки, бронзовея якорьками, взвились у затылков, льнули к загару шей. Тельняшки штормили, глаза-буревестники. Замер в нерешительности между ними и разъярённой блудницей.
— Эй, берегись! — закричал матрос. — Сейчас эта вошь лохматая тебе ниже ватерлинии вцепится!
— Мазни её по фасаду, чтоб штукатурка осыпалась — сразу отстанет, — предложил другой.
— Зачем такую хорошую девушку обижаете! — стыдил третий, с головой в форме корабельной рынды. — Кореш, махнём не глядя: ты нам её на сутки в кубрик, а мы тебе бачок борща притараним, макарон по-флотски, новенький тельник. Лады?
— Откуда вы, ребята? — спросил я детей моря.
— С крейсера Кирова! — был дружный ответ.
— Как с Кирова? Киров — это я…
Матросы переглянулись.
— К адмиралу обратись, — сказали. — Он сейчас в Гавани.
Матросы и шлюха ушли. Сговорились. Как они проведут по трапу под усами у вахтенного? Клёшами завесят? Да ну её в клюз!
За спиной грянула мажорная, как десятибальный шторм, музыка. Я оглянулся: по Невскому шествовал, дубася в барабаны и свирепо дуя в блестящие трубы, духовой оркестр моряков. Туда путь отрезан. К набережной, три румба!
Двигалась густая толпа. Корабли на Неве украсились гирляндами цветных флажков. Самозванный крейсер Киров горделиво показывал на серой военной скуле цифру 264. Крейсер крепко держался на плаву, опираясь на оранжево-полосатые поплавки-барабаны. Катер с матросами болтался у борта. Белые рубахи с голубыми воротниками лезли по штормтрапу, таща и подталкивая в корму широкобёдрую, захваченную на берегу добычу. Вахтенный и два золотопогонных сундука демонстративно отвернулись, покуривая. Вся картина была видна подробно, как в бинокль. Огнисто плясали прицельные крестики зноя.
Толпа гудела. В небе висели на ниточке виноградные грозди, цепляясь за серебристую рыбу-дирижабль. Я машинально перебрался на Васильевский остров и побрёл к Гавани. Братва, ау! Какой магнит тянет? Моречко? Блестит что-то, алюминиевый кусочек.
Топ-топ — и Гавань. Морской ветер и солнце. Дом, на доме табличка: Адмирал А. А. Петров.
— Войдите!
За столом что-то студенистое, фуражка с крабом. Закатанные рукава.
— Арсений Аркадьевич, новенький! Крейсер Киров, — доложил ему из-за моей спины равнодушный голос.
МАЙОР
Во дворе на скамейках щурятся старухи. Разевается дверца. Бабьё, обсуждая свежее мясо, тащат сумки. Голуби, кошка, солнечный асфальт. Майор задумчиво подпёр кулаками кадровый подбородок. Четверть первого. Жарко.
В чемодане обвязанная шпагатом коробка.
— У Миловановой майор поселился! — оглашает двор скелет в сарафане. Обрита наголо, зубы выбиты, под очами свежие фонари. Новость эту она пытается вкричать в череп столетней подруге. Та сидит безучастно в толстом пальто из драпа, в меховой шапке с опущенными ушами, в валенках. Бульвар, цветут липы, летние платья.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать: катастрофа! Самолёты взрываются на взлёте. Подлодки тонут, не отойдя от пирса. Армия небоеспособна. Армия умирает в бетоне казарм в жаркий летний день! Армия умирает внутри нас! — майор бьёт черенком вилки в грудь, вермишель летит с неряшливых усов. На слёзный вопль оглядываются с соседних столиков.
