Чёрт бы побрал неравномерность мировой научно-технической революции, размышлял я, глядя сквозь лобовой иллюминатор своей каюты на полуголых людей, копошащихся вокруг мешков со свинячьей едой. Ничто меня так не бесит, как эта неравномерность. И ещё я не мог не вспоминать о блокаде. А ведь, думал я, за горсть такого жмыха я отдал бы в сорок первом году свою мальчишескую душу любому дьяволу или сатане, если, конечно, они не были бы немецкой национальности.
Позвонил капитан:
— Поднимись-ка, секонд!
Я не сомневался, что дело касается штивки груза и моего слабоволия.
У капитана сидел наш морагент Таренков. Раньше он много лет командовал судами, потом работал в Австралии и ещё где-то.
Морагент не дипломат. Он может рыкнуть на обидчика наших морских интересов без всяких протокольных изысков. И в прошлый заход в Латакию Евгений Петрович мне помог в какой-то запутанной истории, когда чиф-тальман и шкипер плавкрана требовали подписать липовую бумажку на сверхурочную работу. От рыка Евгения Петровича эти ребята полетели в разные стороны, пришёптывая: «Ма ша’алла! Ин ша’алла!» — «Что желает Аллах!.. Как Аллаху будет угодно!» Причём в роли Аллаха, очевидно, выступил я.
— Ну, секонд, нашёл правила перевозки шрота? — спросил капитан.
— Нет. Гробы с покойниками и урны с пеплом готов возить с закрытыми глазами сквозь любые климатические зоны, а шрота в справочнике нет, Юрий Петрович.
— Видите, — сказал Юрий Петрович, — какой секонд весёлый человек — острит напропалую. Одно слово: комедиограф.
— Да плюньте вы на этот шрот, — сказал Евгений Петрович. — Сожрут его свиньи и без правил.
— Как со штивкой? — спросил Юрий Петрович. — Если не штивать, кувырнёмся мы в шторм: ссыпется свинячий корм на один борт, постоянный крен — и привет сиренам. Говорил со стивидором?
— Да, — соврал я. — Будут штивать. Через каждые пятьсот тонн.
Таренков хмыкнул. На его загорелом лице было порядочно морщинок. Ухмылка заплуталась в морщинках. Выражение физиономии стало немного кошачьим.
— Брось врать, — сказал Евгений Петрович. — Иди штаны переодень. Перед тем как вы кувырнётесь. На экскурсию поедем. К святым местам. Причащаться.
— Благодари супругу Евгения Петровича, — объяснил Юрий Петрович. — В гости зовёт.
— В гости ещё не скоро. Мы и без жены. Отдохнём. Может быть, — сказал Таренков.
Морагент был одет в строгий костюм и белоснежную рубашку без галстука. Каждая вещь чувствовала себя на Евгении Петровиче уютно, выказывая при этом достоинство и гордость за хозяина.
У меня, старого разгильдяя, кроме формы, за всю жизнь ещё ни разу не было настоящего костюма. Форму на берег надевать не хотелось. Я сказал об этом.
— Тогда надевай хоть трусики, — сказал Таренков. — Со мной можно. Меня уже здесь каждый шакал знает. Ездить много приходится. С тысячью шакалов познакомишься. Особенно весёлое знакомство бывает, если на шакалий труп наедешь. Ночью. На вираже. И гроба потом не надо. И урны.
Через пять минут я плюхнулся на мягкость кожаного сиденья чёрной машины. Таренков сел за руль.
— Что за авто? — спросил я.
— У капитана всё должно быть капитанским, — сказал Таренков. — «Опель-капитан». Ну, вначале была еда?
Мы дружно согласились с Таренковым.
«Опель» прыгнул от трапа теплохода, как конь Ашик-Кериба. Мелькнули горы стального листа, штабеля мешков цемента, охранники у ворот порта на фоне военных плакатов, узкие улочки города, и «опель» оказался на набережной. Таренков вёл машину по-западному: не он принадлежал «опелю», а «опель» принадлежал ему и хорошо знал это.
Возле ресторанчика он въехал на тротуар, затормозил в сантиметре от стены, и мы вылезли.
Ресторанчик был обыкновенный, без шика, здесь морагент обедал каждый день, и знали его здесь так же хорошо, как «опель» знал, кто его хозяин.
Пахло чужой едой. За широким стеклом окна стекленело в неподвижности Средиземное море.
Таренков стукнул по столу обручальным кольцом. Тяжёлое кольцо ударило глухо. Официант возник мгновенно и пожелал мистеру кептейну всех благ, какие есть в меню Аллаха для самого выдающегося из смертных. Затем появилась арака, тёртый горох, сырая морковь, красные терпкости неизвестного происхождения, острые салаты, немного картофеля и жареные куры.
— Сытый нарезает ломти для голодного не спеша, — сказал Таренков, щедро разбавляя араку в наших сосудах водой. Арака делалась белой, как одежда пророка, который запретил мусульманам пить вино. — Это здешняя пословица. Читали Коран? Его в мореходке преподавать надо. Раздражить правоверного очень просто. А мы в рамадан пробуем заказать срочную работу — святая простота! Пётр умнее был. Он знал: мы полуазиаты. И заставлял морячков долбить книгу, которой в половине мира дано не только религиозное, но и юридическое значение. Пейте. Я передёрну. Может, напишете об этом, Конецкий?
— О чём?
— Одна наша энциклопедия утверждает, что автором Корана является Мухаммед, что он получил, так сказать, гонорар за литературный труд. А Корана никто не писал. Аллах спустил его пророку из космоса, с седьмого неба. На золотых цепях. Возможно, световые лучи подразумеваются. Вот об этом и напишите… Ешьте как следует, ребятки. Вам это сегодня пригодится.
Было в Евгении Петровиче нечто, заставляющее подчиняться ему с удовольствием.
Он всё время заставлял нас предвкушать, хотя каждый момент и сам по себе был отличным. И разбавленная точным количеством воды арака была прекрасна, и незнакомые салаты, и жареные куры. И ещё мне нравилась его манера говорить. Он как бы буркал, произносил слова быстро и разрывал фразу точками на самые неожиданные куски. В общем, уже после первой порции араки я влюбился в Евгения Петровича как мальчишка. И, как мальчишке, мне вдруг захотелось в кино, на бесшабашный фильм о мужской скупой дружбе, о случайных встречах, о красивом мужестве, с выстрелом спасителя на краю роковой секунды, с песенкой прелестной женщины о тревожной мечте.
— Кина не будет! — отрезал Таренков, выводя нас на пустынную набережную. — Стрельнуть можешь в натуре.
В десяти шагах от ресторанчика он толкнул дверь неприметного дома, и мы оказались в тусклом подвальчике — тире.
Старый хозяин тира не ставил задачи воспитания ворошиловских стрелков. Дистанция стрельбы три-четыре метра при размере мишени в гусиное яйцо. Не попасть может только слепой. Значит, только слепой не получит вознаграждения за истраченные гроши, то есть не увидит вынырнувшую из бурого моря русалку, или современную голенькую девицу за распахнувшейся дверцей шкафа, или благополучно перепрыгивающего через тюремную стену беглеца.
Это были как раз те сюжеты, которые я хотел видеть на экране. Но в тире моё мальчишество наслаждалось полноправным участием в действии, а не зрелищем. Мы палили с азартом. Старик хозяин, получив за двадцать пулек сирийский фунт, улыбался нам мудрой улыбкой пророка Ионы. От наплыва мужской дружбы старик включил фонтанчик. В полутёмном дальнем углу тира засверкала пляшущая струйка алмазной воды. Старик бросил на струйку шарик. Шарик завертелся, поднимаясь и опускаясь на фонтанчике, заплясал вместе со струйкой. Он был весь уже продырявлен пульками, разбрасывал брызги. И почему-то не слетал с водяной струйки, не падал, когда в него попадёшь.
Шарик был чудесным.
Кобальт синий — далёкие горы, изумрудная зелень — предгорья, охра — холмы, сиреневые и фиолетовые полосы — плантации цветущего миндаля, красные поля мака, чёрные кипарисы вдоль обочины шоссе. Подножия кипарисов погрузились в знакомые мне ещё по Сардинии заросли серо-голубых кактусов. И надо всем этим — вечереющее, пасмурное небо.
Мы мчались к горам сквозь свободу шоссе по сто тридцать — сто сорок километров. На той же скорости изрыгал синкопы приёмник «опель-капитана». Мы курили «Пелл мелл» и впитывали скорость в застоявшиеся души.
Минут через двадцать Таренков свернул с шоссе к малоприметной издали часовне. Она стояла среди увядающих акаций и вечных сосен на вершине пологого холма.
